Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 12 2005)

Она качала головой:

— Такого, как Барон, не будет.

Есть идея — повторить маршрут Войска Польского в минувшую войну.

Он проходит через десять воеводств — от Хелма до Щецина.

Одному не потянуть.

Предложил коллегам из “Жиче”. Богдан загорелся. Разложил на столе карту. Полководец перед наступлением. Планируем маршрут и график.

Наконец под солнечными лучами и легким ветерком у корпункта останавливается “Полонез” — самый комфортный польский автомобиль.

А там — ребята из “Жиче”: Марек — шеф отдела информации, Лешек и Яцек — репортеры.

Катим на восток, к границе, в Хелм.

Всю дорогу молчим.

— Хорошо бы ноги размять, — предлагает Марек на въезде в город.

Идем вдоль улочки.

Коллеги стайкой направляются в монопольку. Так называют магазины, торгующие водкой.

Я — за ними.

Выстраиваемся в очередь.

— “Пшеничную” проше, — говорит Марек.

— Тоже “Пшеничную”, — просит Лешек.

— И мне. — Это Яцек.

Смотрят на меня.

Говорю:

— “Выборову”, пожалуйста.

Выходим.

Марек не выдерживает, спрашивает:

— Почему “Выборову”?

— Наша редакция, — объясняю, — возле Елисеевского гастронома. Там продают “Выборову”. Не хочу менять привычек.

Радом — город зеленый, двухэтажный, лишенный периферийных комплексов, город яблок, клубники, город, где делают телефонные аппараты и швейные машины.

У нас, вернее, у ребят украдкой спрашивают: вы у пана майора уже были?

Ставлю вопрос ребром:

— Что за майор?

Марек темнит:

— Не для печати.

— Есть тут, — объясняет Яцек, — легендарная личность.

— Почему же мы к нему не едем?

— Он не совсем по нашей теме.

— Действительно майор?

— То-то и оно, — излучая унылость, усмехается Яцек. — Еще и адъютантом служил.

— У кого?

— У Пилсудского.

Немая сцена.

Чешу затылок. Прикидываю. Решаюсь:

— Поехали!

Двор, склад, мастерские, дом с мезонином. Как в кино.

Лестница скрипит.

Квартира большая. Люстры, плюшевые кресла, овальный стол, салфеточки-макраме.

На стенах — картины. В золоченых рамах.

В прихожей — портрет. Маслом. Юный улан — прямой взгляд, тонкие усики, лихо заломленная конфедератка.

Много книг. Диван, подсвечники, вазочки, настенные часы.

Все слегка припылено.

Ощущение, будто попал в антикварный магазин накануне банкротства.

Хозяин нас ждал. Ему 85 лет. Это его портрет в прихожей. Не похож.

Голос резкий, командирский.

Пригласил за стол. Поставил крохотные рюмки и наливку собственного приготовления.

Выпил рюмку — “на здрове” — и, не дожидаясь вопроса, стал рассказывать.

Такое впечатление, как будто заслуженный ветеран встречается с молодежью.

Вспоминал, как воевал с Тухачевским.

Покосился в мою сторону, почему-то извинился и сказал:

— Это была кровавая война. Я это на себе испытал.

В сентябре 1939 года он собрал ополчение и ушел в лес.

И — опять обращаясь ко мне:

— Пан редактор молодой еще. Пан не знает, что для поляков война началась не только первого сентября, но и семнадцатого.

Это я-то не знаю!

Пацаном бегал в Ровно по улице 17 Сентября.

Для них — трагедия, четвертый раздел.

Для нас — праздник, присоединение Западной Украины к матери-родине.

Геополитика чертова…

О том, как служил адъютантом, старик не говорил. Видно, я его все-таки стеснял.

Вдруг спросил меня:

— Пан редактор, у вас тех, кто с нами воевал в двадцатом году, уважают? Признают?

— Конечно.

— А у нас — нет. Как будто не было той войны.

Прощаемся. И вдруг он говорит по-русски. Читает Пушкина. Кажется, из “Полтавы”. “Спит Кочубей…” Почему?

Крепко сжимает мои плечи.

Бодрый старик…

Возвращаемся в гостиницу.

— У нас это не пройдет, — бурчит Марек. — А у тебя — тем более.

Яцеку и Лешеку рейд в тягость.

Их угнетает заданность позитива. Едем по местам боевой славы. Мотив: ах, как все изменилось! К лучшему, естественно…

Судя по нашим ночным посиделкам, они так не считают.

Закипают. Как чайники. Крышки подпрыгивают.

Марек постарше, пытается сдержать молодых. Куда там!

Убеждены:

никакой “второй Польши” Герек не построит,

залезла страна по уши в долги,

социализм повернулся к полякам задом.

А может, они сами к нему повернулись?

Я пытаюсь возразить, Яцек — с обидой:

— Анатоль! Ну что ты можешь знать о жизни простых поляков! Мы останавливаемся в лучших гостиницах, едим в ресторанах, ходим по начальству.

— В розовых очках.

Это — Лешек…

День шахтера в Катовицах. Называется “Барбурка”. В честь святой Барбары — покровительницы горняков.

В громадном спортзале выстроились шеренгами сотни людей.

Между ними ходят Герек, премьер Ярошевич, куратор безопасности Каня, другие. Вручают партийные билеты. Всем! Скопом!

Пробую побеседовать со свежим партийцем.

“Не розумем”, — говорит.

Не в том смысле, что не понимает, почему вступил. По-русски не понимает. Дипломат.

Восьмидесятый високосный примчался с напористостью скорого поезда.

В дверь позвонили.

На пороге — чумазый, белозубый, рот до ушей, черная шапочка натянута на лоб, уже пригубил, глаза поблескивают — трубочист: сверкает серебристыми пуговицами.

Пялясь, как солдат на генерала, рапортует:

— Веселых праздников! Здоровья пану, малжонке, детям!

Накануне Нового года в Варшаве обнаруживается сонм трубочистов. Будто весь год обитают на крышах, а перед праздником спускаются. Без стеснения стучатся в двери и поздравляют: кто на словах, кто протягивает написанные от руки открытки, поют колядки.

— Половина из них аферисты, — предупреждает Ян.

Трубочиста полагается отблагодарить.

— Кому это? — вскидывается жена, увидев у меня в руках “Столичную”.

— Трубочисту. Счастье принес. Тонны две.

Чумазый оторопел, стал отказываться. Пришлось впихнуть бутылку в брезентовую лоснящуюся сумку.

Новый год встречаем у Яна.

Не люблю этот замешенный на притворстве праздник. Почему с новым счастьем? А куда старое девать? И зачем поздравлять людей с тем, что они на год постарели?

Настроение поднимает Гражина — мечет на стол произведения польской кухни.

Сельдь в сметане, слегка укалывая, тает во рту.