Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 12 2006)

* *

*

Я не знаю, зачем произносится День Восьмой

и что делать мне в День Восьмой, что мне петь, что есть.

И посею я в землю разорванное письмо —

на клочки разорванное письмо я посею здесь.

Время сеять письма, разорванные на клочки,

время сеять буквы — и сеять их только тут,

эти полуживые окружности и крючки

время сеять тут и думать, что прорастут.

Вышел сеятель сеять, и сеять, и думать, что —

что попало, и что придется, и что почем.

И в руках у него было сумрачное решето,

и висело облако, как в учебнике, над плечом.

А потом, сразу вслед за облаком, приходил

полоумный март — и угадывались в ростках

двадцать опер, пятнадцать баллад и еще один

то ли вальс, то ли марш с безрассудным флажком в руках.

На пустынной окраине безутешного сентября,

где давно ничего не родится ни так, ни сяк,

ты позволь мне вырастить этот сад для тебя —

весь в чернилах, и весь в потеках, и весь в слезах.

Синяя птица

(из цикла “Птицы Лира”)

Синяя Птица — то ли из чащи,

то ли из бора —

села и нащебетала счастья

всем без разбора:

этому дом с трубой,

этому ковш с резьбой,

этому Бог с тобой...

И они стали ждать подарков,

и молиться, и падать ниц —

ну что с них возьмешь, с придурков,

доверяющих щебету птиц?

И у ног легкокрылой богини

все они, конечно, погибли.

А она проводила их души

в направленье жизни грядущей —

и дала в дорогу

каждому понемногу:

этому дом с трубой,

этому ковш с резьбой,

этому Бог с тобой.

* *

*

Не по этой ли отправиться улице,

не на этот ли случайный просвет —

осторожно рифмуя что рифмуется

и совсем не рифмуя — что нет?

Стихотворство, беспечное насилие!

Целый мир загоняется в силок,

и меняется белое на синее —

чтобы эхо поймать и приручить...

Но охотиться за эхом в дороге ведь

не умней, чем за фалдами плаща!

Ах, ничто ни к чему бы не пристегивать,

что не хочет гулять сообща:

не навязывать вожжам этот мелочный,

жалкий дождик, боящийся вожжей,

а затейливейший крендель над булочной

отпустить в незатейливый полет...

За свободу, мой друг, за неравенство,

за святое одиночество лет,

за глухое ущелье Мне-не-Нравится,

за далекую пустошь Нет-так-Нет,

за петлянье по окраинной улице,

за изодранную в клочья тетрадь —

и за все, что ни с чем не рифмуется

никогда, ни у кого и нигде!

* *

*

Вот почти уже и не видна,

вот почти уже и не близка

занесенная снегом страна,

занесенная снегом строка.

И теперь никому не понять,

как там жизнь, как там наши дела

и куда путеводная красная нить

нас вела — и куда привела.

Не спеши умножать письмена,

ибо всем письменам грош цена,

ибо только бумага — стирай-не-жалей! —

и ценна: тем ценней, чем белей.

А потом, через несколько лет,

так и так мы проступим на свет —

словно знак водяной, серебрясь сединой

на поверхности на ледяной.

* *

*

Вам зачем, Ваше Непостоянство,

раньше времени в город Москву?

Раньше времени только пространство,

небеса да пучина Ау:

ни тебе переправы, ни брода,

ни плеча — приклонить бы чело!

Раньше времени только свобода,

то есть, в сущности, нет ничего.

То ли день близко к ночи был начат,

то ли век уж свое отшагал —

так катись, неприкаянный мячик,

по пустым безымянным снегам:

ты резиновый, ты разноцветный,

с полосой поперек живота,

погоняемый мыслью заветной —

дескать, жизнь еще не прожита!

Заблуждение длится и длится:

ни концов, ни начал не найти —

старый Мёбиус с бездной в петлице

окликает тебя по пути!

Только бы от него отвертеться —

и тогда, знаю я наперед,

золотая инерция детства

нас куда-нибудь да приведет.

Урегулирование

Лейтенант Ремешков часто произносит звук, который трудно передать на бумаге. Что-то вроде сдавленного бульканья. Примерно как — бм! Натура лейтенанта требует выражения, а выражаться по-привычному ему не позволяет форма. Бм! — и все выражение.

— Да что ж, бм, разве до утра не могли дотерпеть!

Сидим в сумрачной по раннему утреннему времени горнице. Я делаю более или менее отсутствующий вид. Кососеев горбится на лавке и смотрит в сторону.

— Да вот не хватило маленько... завелись... ни в хомут, ни в шлейку, — с натугой отвечает он и горестно разводит руками. — Я ж тебе говорю: я к Райке пошел... честь по чести, постучал, так и так, говорю, Раиса Пална, шурин с города наехал... Мол, жалеть вина — не видать гостей... Уж, говорю, по такому случаю не могли бы... — нервно сглатывает, — поспособствовать... а уж мы-то, мол, в долгу не останемся... мужик за спасибо семь лет работал.

— Ну! — нетерпеливо говорит лейтенант Ремешков.

— А она чуть не по матушке меня... дескать, будят всякие... Нет, ну ты скажи, Вася, ну как так можно, а? Это что ж?! — Кососеев поднимает на Ремешкова страдальчески сощуренные, мутные с похмелья глаза. — Ну что она, в самом деле! Или я бандит какой! Или вор-грабитель! Разве нельзя было по-соседски, по-хорошему!.. А она вон чего: невзначай — как мордой об стол!

И, сжав кулак, стукнул по лавке.

— И вы, значит... — снова взбадривает его Ремешков.

— Ну а мы... чего... Я говорю шурину — так, мол, и так, говорю, не хочет открывать торговую точку... видишь, какое дело... Ну, ему сцы в глаза — все божья роса: ладно, говорит, Леха, пошли тогда спать... утро вечера мудренее... А я говорю — спать? Нет, говорю, тут кость на кость наскочила! Вот вам, говорю! Скачи баба хоть задом, хоть передом, а дело, говорю, пойдет своим чередом!.. Шурин меня хватать! Ты, говорит, черт карамышевский! Я ему по ряшке... не учи плясать, я и сам скоморох! Иди, говорю, теля, ночуй, я мигом...

Кососеев замолкает.

— Ну и?..

— Да ты же знаешь! Пошел один... У баньки взял колун... ну, думаю, пытки не будет, а кнута не миновать... да и сшиб засов... видимость одна, что засов... Ну что я тебе скажу, Вась! Пьяный был...

— Понимаю... — тянет Ремешков. Чиркает спичкой, прикуривает и в сердцах крепко бьет коробком об стол.