Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 12 2006)

Впрочем, Пастернак и из Марбурга скорехонько, всего через три месяца, сбежал. И потому, что, в отличие от «мраморной мухи», был сильно стеснен в средствах, и потому, что, несмотря на «обучаемость» (словцо Д. Быкова), вовремя сообразил: по складу своего ума он для профессионального занятия философией решительно непригоден.

К концу войны отец Осипа Эмильевича действительно почти разорился. Но не по причине незадачливости. Война разорила всех честных коммерсантов, чей бизнес опирался на связи с партнерами и поставщиками из западных губерний. В результате наследник миллиона «лишился и чаши на пире отцов, и веселья, и чести своей». Момент важный, но еще важнее, что в ранней юности, когда закладывается основа социального самочувствия, ни унижения бедностью, как Ахматова, ни материальных стеснений, как Михаил Зенкевич и ВольдемарШилейко, старший сын купца первой гильдии не знал не ведал. Ахматова вспоминает, что познакомилась с Мандельштамом в марте 1911 года на «башне» у Вячеслава Иванова, куда тот явился с «ландышем в петлице». Ландыши — самая модная и дорогая бутоньерка в зиму 1910/1911 года, и Анна Андреевна недаром ее запомнила. К костюмам из магазинов готового платья живые ландыши в марте не прикалывали. Хочу также обратить внимание на воспоминания Надежды Яковлевны, в частности на тот фрагмент, где она рассказывает, как невзначай обнаружила в родитель­ской квартире мужа среди обреченной на выброс рухляди изящный дорожный рундучок, весь в иностранных наклейках (Осип Эмильевич, когда колесил по Европе, подгоняемый «тоской по мировой культуре», купил его в Гамбурге, дабы выглядеть элегантным туристом).Рундучок, увеличенная копия подаренного Н. Я. матерью, перевезли в Москву. Сначала в каморку во флигеле Дома Герцена, а потом в квартиру в Нащокинском переулке, где стали использовать по новому назначению — для хранения рукописей поэта. Запомним этот рундучок, он пригодится, когда наш сюжет добредет до кульминации. А пока полистаем еще «Листки из дневника».

«Я вижу его (Мандельштама. — А. М .) как бы сквозь редкий дым — туман Васильевского острова и в ресторане бывш. „Кинши”…» (стр. 152).

«Кинши», конечно, не «Вена», заведение попроще, но и в него надо уметь войти, и, судя по всему, Мандельштам в юности и это умел, а такое умение, ежели вошло в привычку, сохраняется надолго. Вот какой эпизод приводит в своей книге «Старейшие гостиницы Петербурга» И. А. Богданов: «В первые годы советской власти в „Англетере” проживали новоявленные чиновники <���…> деятели культуры, позднее — сотрудники ГПУ. Сведений о себе <���…> многие из них не давали. Посторонних сюда не пускали3. Между тем один из номеров „Англетера” снял в 1924 году для встреч со своей возлюбленной Ольгой Ваксель О. Э. Мандельштам. Однажды, по воспоминаниям Ваксель, Осип Эмильевич ждал ее „в банальнейшем гостиничном номере с горящим камином и накрытым ужином”» (СПб., 2001, стр. 228).

Похоже, и «карбованцы», о которых Цветаева вспоминает в обращенных к Мандельштаму стихах 1916 года ( «Позванивая карбованцами / И медленно пуская дым, / Торжественными чужестранцами / Проходим городом родным»), увесисто позванивали на тот же предмет. Естественно, в карманах Осипа Эмильевича, а не Марины Ивановны. Бродить по вьюжному Петербургу даже с очень-очень интересными москвичками «молодому Державину» «не в кайф», оды пешему ходу не в его вкусе. Впрочем, и «болярыню Марину» не устраивает «любовь через столик». Пришлось, предполагаю, вести строптивую гостью на Саперную, к Каннегисерам, где та, бросив «веселого спутника», тут же переключилась на пригожих сыновей хозяина.(Разумеется, это всего лишь моя «гадательная» версия, но поскольку Марина Ивановна в «Нездешнем вечере» не уточнила, кто конкретно привел ее и в этот знаменитый дом 1 января 1916 года, а затем и в другие не менее роскошные особняки с мраморными каминами, в которых сгорали целые дубовые рощи, версия эта, надеюсь, имеет некоторое право на существование.)

А вот как выглядел в схожей ситуации Пастернак в пору пребывания в Германии (за неимением под рукой первоисточника — воспоминаний двоюродной сестры Пастернака Ольги Фрейденберг — цитирую по Дмитрию Быкову — «Пастернак». Изд. 3-е. М., 2006, стр. 78 — 79): «Я любила хорошо поесть — разные черепаховые супы, тонкие вина <���…> особенно мясо с кровью; мой молодой приятель уверил меня, что повар готовит мне с особым старанием, по его просьбе. Вдруг дверь открывается, и по длинному коридору идет ко мне чья-то растерянная фигура. Это Боря. У него почти падают штаны. Одет небрежно, бросается меня обнимать <���…> Я разочарованно спешу с ним выйти. Мы проводим целый день на улице, а к вечеру я хочу есть, и он угощает меня в какой-то харчевне сосисками».

Не собираюсь возводить в превосходную степень данную «разность». «Почти падающие штаны» мне как-то милее, нежели ландыши в петлице и дорожный рундучок с наклейками дорогих отелей… И все вышеизложенное собрано по крупицам для того только, чтобы читатель «Нового мира» смог представить себе молодого Мандельштама не урожденным изгоем, каким подает его Кушнер, а таким, каким отпортретировала его Цветаева зимой 1916 года. Конечно, и на этом полотне, как и в «Листках из дневника», «прекрасный брат» смотрится слегка «польщенным», но сходства с моделью все-таки не теряет: «Ты запрокидываешь голову — / Затем, что ты гордец и враль»; «Чьи руки бережные трогали / Твои ресницы, красота…» и т. д.

Скажете: а как же «надсады», причиненные недорослю с ландышами в петлице «нежными европеянками», — разве такое забывается? Так вольно же ему было влюбляться (не слишком, а слегка) в первостатейных столичных красавиц! Однако и тут неравенства меж ним и Пастернаком не было. Более того, «Борисика», как называла его Ахматова, «отшивали» вполне заурядные девицы его круга, а Мандельштама грузинская княжна Саломея (Соломинка) принимала в своей «великолепной спальне», что, уточняю, ничего амурного не означало — такая была тогда мода («Вся в цветах, как весна Боттичелли, ты друзей принимала в постели…»). Петербургской львице художнице Зельмановой-Чудовской Мандельштам позировал, «обворожительная актерка» Ольга Арбенина относилась к нему «по-дружески»…

Далее. Согласно версии Кушнера, сокрытый двигатель самоубийственного поведения Мандельштама (мало того, что сочинил стихи про кремлевского горца, так еще и читает их кому ни попадя) — ревнивая зависть к Пастернаку, который начиная с 1922 года находился «в центре внимания литературной общественности». Но и это, увы, мнимость. Есенин, к примеру, в том же 1922-м (год выхода сборника «Сестра моя — жизнь») ломает голову: как бы научиться писать так, чтобы и себя не терять, и быть понятным, иначе проживешь Пастернаком. А двумя годами ранее случилось «недоразумение», небезынтересное в рассуждении попадания или не попадания «в прицел», то бишь в центр внимания литературной общественности (факт зафиксирован в воспоминаниях Ивана Грузинова). Осенью 1920-го на поэтическом вечере в московском литературном кафе «Домино» Есенин вдруг, яростно и беспричинно, набросился на Мандельштама — дескать, ты совсем плохой поэт, у тебя-де и рифмы глагольные.