Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 12 2006)

В пылу полемики Есипов даже не замечает частичной ненужности своих усилий. Ведь если строфа написана не Пушкиным, не так уж и важно, скрыл или не скрыл безвестный сочинитель под буквами “У” и “Г” выражение “убийца гнусный”. Тогда вся проблема расшифровки аббревиатуры уходит за пределы пушкиноведения.

Самое уязвимое соображение автора — литературная беспомощность строфы. Мне, допустим, она беспомощной не кажется, хотя я готов поверить, что Есипову она действительно представляется художественно слабой. Но дело не в этом. Спорные строчки, скорее всего, входили в состав какого-то утраченного, нам неизвестного произведения, и судить об их художественном достоинстве можно было бы только в контексте этого произведения. Вот пример по близкой аналогии. Забудем на минуту, что существует поэма “Полтава”, и обсудим поэтические достоинства отдельно взятой строфы:

И молча он коня седлает,

И скачет с беглым королем,

И страшно взор его сверкает,

С родным прощаясь рубежом.

Каково? Вне поэмы строфа кажется совершенно беспомощной. Одна рифма “королем — рубежом” чего стоит. Но Пушкин знает, а сочиняющий стихи Есипов должен бы знать, что поэтический образ не всегда замыкается в одной строфе, то есть не всякое стихотворение — стансы. Поэтому художественные достоинства/недостатки строфы “Восстань, восстань, пророк России…” надо обсуждать очень осторожно и уж точно не привлекать их к вопросу о пушкинском авторстве.

Столь же удалено от проблемы авторства строфы и отношение Пушкина к Николаю I. В обсуждаемых строчках сей государь не упомянут, а за позднейшие либеральные и революционные дописки и истолкования Пушкин, понятно, ответственности не несет.

Что же остается? Остается текстологическая ситуация: нет автографа, нет прижизненной публикации. Вместе с тем Есипов признает, что строфа записана по четырем (!) мемуарным источникам — со слов М. П. Погодина, С. А. Соболевского, А. В. Веневитинова и по сборнику М. Н. Лонгинова — С. Д. Полторацкого. Для меня этот факт гораздо важнее всех соображений о художественной ценности и политической направленности стихов. Ни для кого не секрет, что в самых авторитетных изданиях Пушкина печатаются не только автографы и прижизненные публикации. Спорная строфа приведена в третьем томе Большого академического собрания сочинений, где, по моим подсчетам, содержится еще 21 стихотворение, записанное только мемуаристами. Текстологическая ситуация, при которой мы располагаем четырьмя списками, на этом фоне выглядит просто благополучной.

Говоря серьезно, строфу “Восстань, восстань, пророк России…” можно исключить из корпуса пушкинских произведений только вместе, например, с “Песнями о Стеньке Разине”, со стихотворениями “Во глубине сибирских руд…”, “На картинки в Невском альманахе”, “Вам, музы, милые старушки…”, с эпитафией младенцу Волконскому, с эпиграммой “За Netty сердцем я летаю…”. И так далее. Надеюсь, строки о пророке России будут входить в грядущие собрания сочинений Пушкина, но, разумеется, без “царя губителя” в основном тексте.

В начале рецензии речь уже шла о том, что вовсе не декабристский миф затмевает представления многих наших современников. Гораздо влиятельнее сегодня образ Пушкина — не поэта, а бытового, частного человека. В ХIХ веке Достоевский увидел в Пушкине не только поэта, но и великого русского мыслителя; в следующем столетии вульгарные социологи объясняли Пушкина как фигуру “на левом фланге правого декабризма”, что было убого, но все-таки возвышало поэта над толпой. Нынче в массовом сознании Пушкин просто мал и мерзок — любовник, картежник и волокита, а затем муж Натальи Николаевны.

Просто диву даешься: люди, со школьной скамьи не перечитавшие “Капитанскую дочку”, важно судят о деталях дуэльной истории, спорят о прототипах “женских образов”, ищут, какой даме посвящено то или иное произведение. “Научно обоснованное” распределение женщин по лирическим стихотворениям Пушкина уже грозит стать самостоятельной областью пушкиноведения. Хорошо, что поэт посвятил своего “Бориса Годунова” Карамзину, а то сейчас бы кипели дискуссии: посвящена трагедия Елизавете Ксаверьевне или Анне Петровне?

Вольно или невольно Есипов подливает масла в огонь подобных споров. В главе “Миф об утаенной любви” есть немало остроумных сопоставлений и точных наблюдений. Но к чему они ведут? Всего только к доказательству, будто “утаенной любовью” Пушкина была вовсе не Мария Волконская. Оказывается, в советское время ее безосновательно “назначили” этой самой “утаенной любовью” Пушкина как жену декабриста и носительницу прогрессивных устремлений века. Хорошо. Согласимся с Есиповым. Но зачем по этому поводу тасовать бесконечную колоду женских образов?

Я боюсь разочаровать многих читателей, но все-таки поделюсь своим коренным сомнением. Сама формула “утаенная любовь” кажется мне произвольной, ничего в пушкинской биографии не отражающей. Она есть результат поспешного и поверхностного чтения черновика посвящения “Полтавы”:

Иль — посвящение поэта

Как утаенная любовь —

Перед тобою без привета (?)

Пройдет — не признанное вновь.

Речь-то идет, получается, не столько о скрываемом чувстве к женщине, сколько о самом посвящении, которое с этим чувством только с равнивается. Примерно так же мотив сравнения часто ускользает в рассуждениях насчет фигуры Александрийского столпа из стихотворения “Памятник”. Там — аналогичным образом — не о столпе в основном-то идет речь, а все-таки о предмете, который выше столпа. Сравниваемое в обоих случаях как бы затемняется сравнивающим.

По стихотворению “На холмах Грузии лежит ночная мгла…” да и по всему смыслу творчества поэта мы знаем: любовь есть вечное состояние сердца поэта — “не любить оно не может”. Конкретная направленность этого состояния едва ли не условна, если вообще существует. Только людям, весьма удаленным от пушкинского мира, может казаться, будто история создания лирического стихотворения укладывается в простую жизненную схему: познакомился с NN, влюбился, написал мадригал, ей посвященный. Так сочиняют стишки разве что лопоухие гимназисты. Пушкинская поэзия такой очевидностью не страдает.

В воспоминаниях А. П. Керн, хорошо Есипову известных, есть характерный эпизод: Пушкин явно колеблется, прежде чем дарит Анне Петровне листочек со стихотворением “Я помню чудное мгновенье…”. Керн пишет: “Когда я собиралась спрятать в шкатулку поэтический подарок, он долго на меня смотрел, потом судорожно выхватил и не хотел возвращать; насилу выпросила я их опять; что у него промелькнуло тогда в голове, не знаю”. Что именно “промелькнуло”, понять, кажется, можно. Стихи-то обращены к некоему идеалу, до которого реальная, земная Анна Петровна явно не возвышается.