Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 12 2007)

Бумага, перечеркнутые строки,

Цветные скрепки, чашка, крепкий чай…

Не правда ли? — вот где реальный, строгий,

С небесным конкурирующий рай!

* *

*

Чудесна в музыке способность к мимикрии!

И потому еще она нежней стиха,

Что музыкант — как врач, ему, как в хирургии,

Расчет необходим, душа его суха.

И я подумала, внимая пианисту,

Когда он Шуберта нам исполнял на бис, —

Что обработка та бравурная, по Листу, —

Излишне влажная, напрасно он раскис.

Само искусство есть, не правда ли, и нежность,

И любознательность, и стройность, и порыв;

Что их навязывать? Холодная неспешность

Нужна художнику, чтоб вызвать их прилив.

Чтобы почувствовать волнение, не надо

Его подсовывать, сама приду к нему.

И ветру дерево, я думаю, не радо,

И сердце тянется не к сердцу, а к уму.

* *

*

На слух не жалуюсь, не жалуюсь, но всё же

В многоголосии я речь не разбираю —

Провал, рассеянность, которая похожа

На взгляд блуждающий, скользящий где-то с краю.

Пчелой невидимой я здесь ношусь в собранье

И собираю мед, как если б он, цветочный,

Был в этой комнате, мне нравится жужжанье,

И сигаретный дым, и крендель потолочный.

Впиваюсь медленно, неясному приказу

Зачем-то следуя, и — странная работа

Ночная: в памяти верчу улыбку, фразу,

И отблеск рюмочки; так нужно отчего-то.

Кто скажет, отчего? А только мне любезней

Не слово дельное, а звук, его частица,

А признак призрачный невзрачный, — всё, что в бездне

Времен не знает, как, но хочет отразиться.

ШТУРМ

Иличевский Александр родился в 1970 году в Сумгаите. Окончил Московский физико-технический институт. В 1991 — 1998 годах занимался научной работой в Израиле и Америке. С 1998 года живет в Москве. Прозаик, поэт. Автор книг “Случай” (М., 2001), “Бутылка Клейна” (М., 2005), “Ай-Петри” (М., 2007), “Матисс” (М., 2007). Лауреат премии имени Ю. Казакова за 2005 год и премии журнала “Новый мир”.

Посвящается Н. Гетманской и А. Таврову.

I

Каспийский фламинго питается мелкой, как блоха, креветкой и соляной мухой — единственной живностью на кипяченом мелководье. Россыпь креветок копошится под лупой хрусталика в янтарной массе песчинок, ресничек, словно бы сплавленных мельтешением рачков в мутное стекло. Стелются поземкой тучи мушек, птицы их заводняют, цедят, снимают, как скребком, близоруко склоняясь и припадая набок крутым, крупным, как мачете, клювом. Они ходят, вышагивают, мотаясь как косари, уточнительно поводя головой, словно гантелей миноискателя на шее-рукоятке. Чавканье, и стук, и гоготанье вблизи преломляют суставчато скользящую грациозность зрения.

Все долгое раскатистое пространство — обнаженные сошедшей водой бугры, подушки засохших водорослей, стволы и ветки топляков — покрыто солью, как снегом. Едкая соль отваживает хищников. Оттого фламинго на обсохших раскатах свободно строят гнезда — конусы из песка и ила.

На закате соль мерцает и плывет — по мере снижения солнца. Птицы раскрывают объятия воздуху.

К гнездовью подобрался шакал и прыгал теперь на соли, то забегая вперед, то возвращаясь, подергивал то одну, то другую ногу, снова вел мордой, вставал на задние, чтобы передние перестали жечь, едва сдерживался, чтобы не заскулить, и оттого казалось, что он морщится. Спохватывался и снова бежал к птицам, кидался вдруг в сторону — в лужу, но горячая рапа ожигала лапы — и шакал, закусив язык, переходил на подскок.

Федора забавляла эта пляска.

Он снял предохранитель и, когда шакал, наконец одурев от боли, кинулся во весь опор на гнездовье, шевельнул стволом и вложил между торопких ушей в крестовину.

Чекалка пригнул башку, кувырнулся, подскочил, рванулся еще — зачертил по песку.

Тронутое выстрелом полотнище стаи тут и там поднялось, качнувшись, вспыхнув, пойдя над корявой мутью залива пятнами неба, горбами крыльев, тронуло тростники, отозвавшиеся штормом, вздохом, речью.

Федор перезарядил — и снова прильнул к прицелу. Жар-гуси — так в Гиркане звали фламинго — уже прилично отжировали рачком. С апреля грязное оперенье их преобразилось: подбрюшье обелилось, маховые перья стемнели перламутровым пурпуром, — и, подымая крыльями воздух, телесная волна, как полость летучей раковины, раскрывалась в прицеле.

Рачок, оставаясь в пересыхающих лужицах, дох в нагретой воде, краснел остистой дужкой, и телескоп, обернувшись микроскопом, вынув на свет пигмент оперенья, оправлял окуляр над ресничным крылышком птицы.

Федор не понимал себя следопытом или охотником, как не сознают себя птицы и звери. У него не было никакого бесполезного знания о том, что его окружало. Он мог без причуды отождествить свои глаза с заливом. Поверить, что глаза ему разлил окоем и что резкость зрения есть качество не тела, а близлежащего мира.

Федор качнул стволом и повел по верху тростников, лучившихся перистыми метелками. Кое-где, хоронясь на присаде под венчиками, покачивались переливом ультрамарина зимородки. Головастые, красногрудые, косясь одним глазом из-под сильного клюва, они выслеживали мигающие блестки малька или стрекозиных наяд, сонными чудовищами выползавших из воды на стебли.

Уймище тростника шелестящей прорвой наваливалось на охотника: стихия, населенная дикими котами, выдрами, ондатрами, стаями камышовых курочек, смело охаживавших водяных ужей (зажав в клюве, будто червяков, они хлестали ими об землю), пускала воду по колено к самой тропе, внезапно наполняя плеши по мере продвиженья.

Находиться на краю тростников — все равно что на краю мира. Внешнее их пространство подобно близкой тайне: тростниковая тьма Чермного моря, поглощавшая козла отпущения. Некогда моряна согнала море с этой тьмы, дав проход Времени.

Геометрия тростников — геометрия тумана, полный останов, бездна в точке. Утром заросли полны птичьим гамом. Скрытная жизнь пернатых вспыхивает, кипит — ввиду смертельной опасности. Шевелится повсюду тростник, будто по нему бродит невидимый гигант, птицы взлетают цветными струями, кружатся, хлопочут — и пропадают в зарослях, словно шутихи. Обилие жизни и простота смерти подымает в охотнике трепет и целует в глаза, удаляя промах.

Тростники — конец мира, начало тьмы непроходимости. Пребывание в гамаке, подвешенном на скале высоко под слепым небом, — бледная тень двухчасового плутания в тростниках. Близость моря распахом умножает бескрайность, оглушает. В высоком шелесте стеблей чудятся перешептывания. Входя в тростники, напрягаешься всем существом, как перед лицом вглядывающейся в тебя бездны.