Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 12 2007)

Вообще совок — удобная и довольно мягкая система жизни и контроля, ее вполне можно предложить той части населения, что “не сумела взять свою судьбу в собственные руки”, — с точки зрения очевидно сумевшей элиты, которая, разумеется, предполагает для себя существование по совсем иным правилам. И не то чтобы кто-нибудь “наверху” сидел и выдумывал такие сценарии, целенаправленно воплощал их в реальность — все как-то так само по себе идет в нужную сторону, и это, видимо, многих и “сверху” и “снизу” вполне устраивает. Я полагаю, в самом скором времени контроль над каналами информации, над Интернетом — в более жестком виде, чем он существует сейчас, — обязательно будет. Есть только один момент, с которым не все понятно. Полноценный, действенный совок предполагает построение системы распределения, независимой от денег. Что-то важное должно не зарабатываться, а раздаваться. Приближение к источнику раздачи, обретение “блата” и т. д. — это мощнейший аспект самоактуализации, ради этого живут, этим гордятся.

Но такая раздача никак не вписывается в сложившуюся систему отношений. В советское время она была построена на тотальном дефиците. Однако сегодня вещи дороги, многим недоступно самое насущное. Хотя соединение недостижимой дороговизны с дефицитом необходимого — тоже, конечно, способ контроля, только значительно более жесткий. Так или иначе, подобная система, мне кажется, должна появиться. Прерогативы, которые до сих пор обеспечивали себе бандиты и чиновники, в уменьшенном масштабе “опустятся вниз”. Быть может, возникнет некий государственный институт массового премирования, или обеспечат возможность время от времени что-то приобретать по ценам “некоммерческим”, близким к себестоимости, или это будет в отношении медицины и образования — варианты пока еще не проявлены, но они существуют.

Бог его знает, быть может, для России отказ от “внутренней” социальной и политической истории — действительно вариант не худший (хотя всякая “внешняя” история — предположим даже, что мы возьмем да как-нибудь эдак и завоюем опять полмира или прикуем к себе, станем диктовать ему условия, — без этой “внутренней” лишена какого-либо смысла). В конце концов, два десятилетия — большой срок, можно уже признать, что “обновленческие” проекты (если они и были) в целом в России провалились. Но мне-то жаль не России, я никакой такой карамельной счастливой России никогда не видел. Мне жаль собственной жизни и противно навязанное убожество моей собственной судьбы. Через двадцать пять лет взрослого, сиречь ответственного, существования гражданская, социальная ипостась моей личности обречена обнаружить себя то ли на нисходящем витке спирали, то ли просто в исходной точке. Время, отмеренное Богом, чтобы и эта немаловажная ипостась могла развиваться, стать чем-то, почувствовать некий смысл своего существования, — ушло здесь никуда, на пфук. Вот от этого времени я и не собираюсь отказываться, делать вид, будто хрен с ним, будто ничего и не было. Хотел бы — не смог, элементарное достоинство не позволит. Одно дело — претерпевать историю, другое — ее отсутствие. Я не смогу вернуться. Даже не представляю, что должно последовать за таким заявлением. Но не смогу — точно.

Мне жаль, что творческое начало во мне, уж каким бы оно ни было, не пожрало, не переплавило все, что называется “биографией”: “возрос в таких-то обстоятельствах”, “работал там-то”, “имел столько-то детей”. От таких вещей, конечно, совсем не отречешься (как это можно себе представить?), да и не то чтобы я очень хотел: сын доставляет мне радость, работа — порой — удовольствие, я бы предпочел ее не терять. Но мне необходимо было вместе с этим какое-то иное существование, с совершенно другой энергией, другим ритмом, которое вот сейчас, когда мое жизненное время одновременно ускоряется физически — дни летят все быстрее — и замедляется “информационно” — ничего не происходит, кроме начинающегося старения, — могло бы его подменить собой. По разным причинам, которые я почему-то не могу рассмотреть ясно, не могу разобраться, где здесь виноват сам, где вынужден был подчиниться судьбе, если не генетическому наследству, — ничего подобного я себе к сорока годам не создал, скорее даже разрушил то, что какое-то время было. Мне некуда уйти, спрятаться, не в чем забыться. Я не могу перестать быть собой, перевоплотиться в то, чем занят. Вообще единственное, чему я способен завидовать в других людях, — это совершенно иная биохимия. То есть в известном смысле я бы желал быть Димой Быковым. Мне до смерти надоело таскать из одной бессмысленной точки пространства в другую свое тело, ничего хорошего уже не обещающее, свою деревянную голову, скуку, депрессии (становящиеся не то чтобы глубже — но безысходнее), свое бесконечное — и напрасное — ожидание трансцендентных подсказок, исковерканную в детстве личность, психологические проблемы, страхи и попечения. Хуже всего, что я знаю: огонь, в котором все это можно было бы сжечь, существует. Только вот не во мне, не для меня.

Бодливой корове Бог рог не дает.

Время идет, и я все непосредственнее понимаю, что такое “свет Божий”. Я всегда был, да и сейчас еще остаюсь человеком ночным. Во всяком случае, ночью мне успешнее удавалось принудить себя к каким-либо занятиям. Ранние летние рассветы я воспринимал почти как несчастье. Только обживешься в теплом круге света настольной лампы, войдешь во вкус чтения или сочинительство наконец-то двинется с мертвой точки — а уже внешний мир нагло врывается в твои сосредоточенность и уединение. Собственно, я не противопоставлял ночь и день, свет и темноту: я полагал, что всему свое место, и, поскольку жизнь у меня впереди непременно насыщенная, исполненная событий и свершений, я и то и другое в равной мере смогу для себя использовать. Вечерний свет выгодно подчеркивал красоту, дух располагающего к себе пейзажа или города в короткий период относительной чистоты. Ослепительный полуденный, яркого дня, хорош зимой, если вокруг снег новый, белый, но слегка уже подмороженный, чуть с корочкой, и все сияет. Но темнота в сочетании с искусственным освещением представлялась целебнее за счет своей способности ретушировать неприглядные детали. Все, от чего и двадцать лет назад хотелось отворотить глаза, остается на своих местах. Электрические чудеса, происходящие от сочетания фар, фонарей, витрин с медленным снегом или метелью, с дождем, бусом, лужами на асфальте, по-прежнему дороги моему сердцу. И Москву, ничего не скажешь, ночную Москву на славу разукрасили рекламой и прожекторами, не гаснущими ночь напролет, не то что где-нибудь в Чикаго, где экономные американцы отключают роскошную подсветку небоскребов ровно в одиннадцать. Но просто быть — при свете дня, пускай самого серого и безрадостного дня, мне теперь как-то легче.