Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 12 2008)

С веранды доносились обрывки разговоров и звяканье посуды. Потом все стихло.

Он погасил свет, окно из глухого черного тут же стало светлым и прозрачным, а стены, наоборот, черными. На веранде свет тоже погас. Он натянул на себя одеяло и закрыл глаза.

Так он пролежал где-то с полчаса, потом встал, сунул ноги в расшнурованные кроссовки и вышел на двор. Яблони чернели листвой на фоне густо засеянного звездами неба. Он помочился с порога, застегнулся и огляделся. Дом Лебедевых глядел в сад слепыми, темными окнами.

Смешно бояться, подумал он. Особенно теперь.

Горизонт охватила красная дрожащая полоса, на ее фоне ветви яблонь почернели и как бы выдвинулись вперед, их беленые стволы светились в полумраке. Потом зарница погасла. Он какое-то время постоял, глядя на темное небо, здесь, вдалеке от городских огней, было отчетливо видно, что звезды — разноцветные, желтоватые, синие, одна была отчетливо красной. Ближе к зениту небо прочертил пылающий метеор, еще один, очень быстро, он никак не успевал загадать желание. На грядках одуряюще пахли бледные ночные цветы, ночные толстые бабочки толкались над ними, чуть слышно гудя. Он еще постоял немного, вслушиваясь в ночь, потом вернулся в пристройку, закрыл дверь, подумав, придвинул к ней шкафчик с вазой, осторожно, чтобы ваза не упала, лег на продавленную тахту и тут же заснул.

Он проснулся ранним утром, чувствуя себя совершенно выспавшимся и бодрым, как всегда бывает, когда просыпаешься в деревне после жизни в безвоздушном городе, от избытка кислорода в голове была легкость и даже радость, и все ночные страхи казались смешными, потому что день — время четкости и определенности. А заодно — и невозможности чудес.

С неба лился тихий сероватый свет, какой обычно и бывает по утрам. Деревянный сортир стоял в заросшем травой и бурьяном углу сада;

на дорожке, ведущей к сортиру, сидел крохотный темный лягушонок с

острой головой, он тут же отпрыгнул в сторону и пропал в мокрой траве.

В сортире за доску обшивки были заткнуты опять же старые газеты, желтые, с расплывшимися пятнами сырости, а в углу сидел сонный, задумчивый паук-сенокосец, их в детстве называли коси-коси-ножка. Тут же, рядом с деревянной будкой, на столбе был прибит умывальник, рядом на полочке плавал в мыльнице обломок мыла.

Он умылся, подумал про электробритву, которая лежала в рюкзаке, и еще о том, что надо бы надеть куртку: утро было свежим.

На обратном пути он сорвал с ветки яблоко, красное и крепкое. Дом Лебедевых был тих, веранда пуста и дверь в дом закрыта, хотя в соседних дворах он слышал голоса и всякие деревенские звуки. Он зашел в пристройку за курткой, накинул ее и вышел за калитку.

Дорога вела вверх, заборы с наружной стороны заросли высоким бурьяном и одичавшей сиренью, утратившей всякий человеческий облик; зазвенела цепью невидимая собака, невидимая женщина звала пронзительным голосом — Люся! Люся!

Засыпанная гравием дорога в углублениях блестела лужами, хотя дождя ночью вроде не было, у кромки одной из луж пила, растопырив крылья, коричневая с желтым бабочка. Крылья чуть подергивались, как будто в такт дыханию или сердцебиению.

Он вспомнил вдруг детство — пионерский лагерь и репродуктор в вышине, побудку, поднятые флаги, и то, как он летал во сне, и небо словно на открытке… Женщина в платке выгнала хворостиной толстую пегую корову, и он посторонился, давая им дорогу.

— Добрый день, — сказала женщина.

— Здравствуйте, — ответил он с некоторым усилием, потому что не привык здороваться с незнакомыми людьми, и, уже когда она проходила, спросил: — Не знаете, где тут древлянское городище?

— Ни, — сказала женщина и прошла дальше. Корова дернула хвостом и уронила на землю дымящуюся лепешку.

Выше дорога превратилась в тропинку, на вершине холма домов уже не было, а был заросший, запущенный сад с яблонями-дичками и небольшой холм — видимо, то самое древлянское городище: круглая насыпь, скатывающаяся в заросший бурьяном и крапивой овражек. Пройти тут было совершенно невозможно, он пошел в обход, вдоль холма, пока не наткнулся на яму, тоже поросшую травой и бурьяном; видимо, здесь Лебедев с учениками и проводили когда-то раскопки. На дне ямы, под бурьяном, блестели изломом серые и розовые камни.

Не понимаю я ничего в археологии, подумал он.

Тропинка стала неожиданно шире, заросли бурьяна исчезли; он оказался на сельском кладбище. Ограды выкрашены голубой краской, на покосившихся деревянных крестах блестели росой пластиковые венки, дальше — по-городскому оформленные плиты из гранита и лабрадора, вытравленные на камне портреты женщин в платках и лысых мужчин в парадных костюмах. Он прошел меж могилами, вглядываясь в надписи, памятных плит за последние десять лет заметно прибавилось. На одной из плит, скромной, розового камня, сверху, так, что еще оставалось место, была вытравлена надпись: “Лебедева Анна Васильевна, 1921 — 1986”. У камня лежал букет чернобривцев, уже увядших.

Отсюда была видна блестящая извилистая речка, тянувшаяся по лугу, ивняк, еще один луг, дальше — розовые валуны, покрытые лишайником, лес на другом берегу. На лугу стояла телега с лошадью. Лошадь опустила голову, глядя в землю.

Он постоял какое-то время, вдыхая сырой воздух и думая о том, что стоит на бессчетном множестве лежащих в черной земле тел. Ему стало неприятно, и он быстро сошел с холма. Найти Инну? Он не знал теткиного имени, но не сомневался, что в любой хате ему покажут: надо просто спросить, к кому вчера Инна приехала, и все. Но Инну отыскивать не хотелось. Расспросы вдруг показались ему утомительными и бессмысленными.

Он спустился с холма и открыл калитку лебедевского сада, как раз чтобы увидеть Лебедева, наливающего из трехлитровой банки молоко в кружку.

На стекле банки оставался жирный молочный след.

— Идите завтракать, Евгений! — крикнул Лебедев с веранды.

Он прошел на веранду и сел на скрипучий стул. “Спидола” рядом бормотала что-то неразборчивое, видно, потеряла волну.

— Вы, гм, Би-би-си слушаете? — спросил Лебедев, понизив голос.

— Слушаю, — признался он. — Иногда. И “Голос Америки”.

— Ну и что вы думаете?

— У них хорошие аналитики, — сказал он. — Но иногда и они ошибаются.

— А то, что в Москве сейчас дефицит и очереди?

— Это правда.

— Я учил детей сорок лет, — сказал Лебедев. — Я старался им не врать. Но я преподавал естественные науки.

— И мичуринскую агробиологию? — спросил он.

— Мичуринскую агробиологию? Ах да. Она входила в программу до середины пятидесятых. Но вы знаете, по-моему, в ней что-то есть. Нельзя отвергать вот так, сразу.