Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2009)

Кстати, большую коллекцию прокудинских снимков можно видеть на интернет-сайте Библиотеки Конгресса США.

Евгений Ермолин. Владимир Кормер, его время и его герои. — “Континент”, 2008, № 4 (138) .

“Вообще, Кормер в своей прозе искал подходы к жизни и интонацию, ориентируясь на русских классиков XIX века. Как художник-неоклассик он шел примерно тем же путем, каким шли его персонажи в поисках смысла собственного бытия. То есть — срезал дистанцию, пытаясь напрямик выйти к главным вершинам русской прозы. Не подражал, не эпигонствовал, а брал основные принципы повествования для того, чтобы дать форму новому содержанию, не меньше доверяя великой традиции, чем личному вкусу и произволу. Наиболее убедительно это получилось в „Наследстве”. Очень неплохо — в „Кроте истории”, где сплавлены Гоголь с Достоевским, и в „Преданиях случайного семейства” (матрица семейной хроники, слитая с душеведением по Толстому)... Но и в относительно скромном по задаче [романе] „Человек плюс машина” есть любопытная проба такого рода: здесь Кормер, как мне кажется, остраняя и слегка пародируя научно-интеллигентскую прозу (типа гранинской книги „Иду на грозу”), привлекает логику и интонации гоголевского „Миргорода”, гоголевский живой, легкий, безунывный сказ. <���…>

Некогда Кормер задавался вопросом, который не на шутку его тревожил и на который он имел право, как мало кто: „Что изобретет русская интеллигенция? Будет ли это новый русский мессианизм по типу национал-социалистического германского, восторжествует ли технократия, или дано нам будет увидеть новую вспышку ортодоксального сталинского коммунизма? Но чем бы это ни было, крушение его будет страшно. Ибо сказано уже давно: ‘Невозможно не прийти соблазнам, но горе тому, чрез кого они приходят...‘”

Прошедшие с тех пор годы и сроки показали, что тревожный пафос писателя был вполне уместен. В 90-е годы интеллигенция как социальный и культурный авангард общества не выдержала, увы, исторического экзамена, а в итоге даже испугалась свободы и в значительном большинстве просто рассеялась без остатка, как пропали некогда все колена Израиля. Нельзя говорить об этом без горечи. Но нельзя не говорить об этом. Да и ныне люди, претендующие на статус интеллектуалов, блуждают в каких угодно потемках, но зачастую далеки от элементарных понятий о человеческом предназначении и удобоваримом общественном устроении. Да, должны прийти соблазны, но горе тому…

Однако нет смысла впадать здесь в дидактический тон. Замечу лишь еще, что атмосфера религиозных исканий, воссоздаваемая в „Наследстве”, несет в себе освежающие заряды бескорыстия, свободы, любви. Из ничтожества и пошлости прорастают цветы новой общинной жизни. Они увядают, люди не могут нести бремя и ищут себе оправданий. Но в этом-то зыбком ничтожестве, в этой суете и даже лжи зарождается что-то, что случалось, случается и может случиться в России; то, что связано с личностным ростом, иногда мучительным, всегда ненапрасным, — и что соотносится нами с трудно утверждающим себя в умах и душах соотечественников социальным идеалом христианской демократии.

Неясно, впрочем, что нас ждет и на что мы окажемся способны в XXI веке. Ясно, что Кормер — сегодня писатель „для немногих счастливцев”, как сказал бы Стендаль. Но если есть у России будущее, то оно за ними. И за ним”.

В номере публикуется и первый роман Кормера (в свое время долго лежавший в старом “Новом мире”), то есть упомянутые “Предания случайного семейства”.

Александр Зорин. Отсюда, из настоящего времени. — “Вышгород”, Эстония, 2008, № 6.

О замечательном прозаике Борисе Крячко (1930 — 1998).

В литературе вроде бы уже сложился и жанр такой — “письмо на Тот свет”. А в случае с Зориным — никакой это и не жанр. Действительное письмо, сжимающее горло своей настоящестью, разговор с дорогим человеком, по которому автор письма очень скучает. “Дети твои возрастают…” “Слышишь ли ты меня, мой друг… Разбираю твои письма”.

Александр Иличевский. Три эссе. — “Зарубежные записки”, Германия, 2009,

I (книга семнадцатая).

“Когда я прочитал у Романа Якобсона, что все его попытки навести структуралистские мосты к семиотическому подходу в музыке потерпели неудачу, я ничуть не удивился. Потому что у меня давно сквозила наивная, но правдивая идея, что музыка — едва ли не единственный язык, чьи атомы, лексемы либо совсем не обладают означающим, либо „граница” между ним и означаемым настолько призрачна, что в результате мы слышим не „знаковую речь”, с помощью которой сознание само должно ухитриться восстановить эмоциональную и смысловую нагрузку сообщения, — а слышим мы собственно уже то, что „речь” эта только должна была до нас донести, минуя этот автоматический процесс усилия воссоздания. То есть слышим мы чистый смысл ”.

Игорь Иртеньев. Со скоростью добра и света. Стихи. — “Арион”, 2009, № 1.

“Мне на хозяйстве оставаться / Милей, чем рваться в синеву, / А что касается оваций, / То как-нибудь переживу. // Нет места мне в крылатой стае — / Он не Пегас, мой конь в пальто, / Пусть высоко он не летает, / Но быстро бегает зато”.

Юрий Карякин. Дневник русского читателя (Переделкино/ 1994 — 2007). — “Знамя”, 2009, № 4.

“Дневник мой предстает порой для меня как чистый сумбур. Почему я „сумбурю”? Да просто потому, что систематизировать, т. е. „ подвести магнит ” под все эти опилки, может или сможет всякий сколько-нибудь умный талантливый человек, а тем более… полюбивший мою грешную душу. Конечно, и сам могу, и сам должен. Но, смею уверить, — раз этот „сноп” опилок летит, извергается, — я ну точно знаю! — его нельзя остановить. Потом его не будет. „Опилочки” и „магнит”… В работе получается — когда как. Вместе — редко. Когда вместе — счастье. <���…>

12 февраля 2005

О моем поколении.

Есть, есть ощущение — никуда от этого не денешься — выжатого лимона. И даже уже высохшего.

И все-таки не соглашусь.

Первое. Не все еще мы из себя выжали.

Второе. Не все архивно-адское нам еще известно.

Кроме всего прочего, кроме упомянутых архивов, убежден, что есть еще с десяток невыжатых лимонов. По крайней мере. Не выжатых рукописей.

А еще думаю: вот, Иван Карамазов говорил Алеше: Ну, представь себе — вся земля, почва насквозь пропитана кровью и слезьми людскими…

Так что на этой почве произрастет? Ведь художественно-то — самая, самая удобренная. Поэтому верю, что уже родились и подрастают новый Толстой, новый Достоевский. Они могут даже еще и не знать об этом. Но более „удобренной” почвы для новой культуры, более бедной страны, готовой (может быть, уже в самый последний раз) для рождения небывало богатой культуры, — нет. Боюсь только одного — это будет последняя великая мечта великих людей о несостоявшемся народе. <���…>