Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2011)

Этнографичность, мифопоэтичность, приподнятость, тяготение к историчности, «местности» и народности — все эти черты (нео)романтизма воплотились в химерной прозе куда отчетливей, чем в других направлениях современной украинской литературы. Интересно, что химерная проза заметным образом «задает тон» украинской (в том числе и русскоязычной) жанровой фантастике. Последняя выстраивает свой сегмент массового чтения, заимствуя у химерной прозы образы, коллизии, мемы и даже восприятие чудесного как чего-то самоочевидного, не нуждающегося в объяснениях. (Ситуация, зеркально симметричная российской: нынешняя русская «большая» литература активно заимствует из фантастики темы и приемы.)

Да и вообще многие пласты нынешней литературы испытали заметное влияние химерной прозы: и новая национальная мифология, о которой мы еще будем говорить, и историософские концепты, и постмодернистский бурлеск… В детской литературе и городском триллере, в женском романе и молодежной прозе — везде отчетливые следы «химерности».

...1949 год, Западная Украина, местечко Лавров под Львовом. Реалии времени даны хоть и бегло, но вполне узнаваемо. В лесах — бандеровцы, на дорогах — сотрудники НКВД, а в маленькой больнице для душевнобольных, под нескончаемым дождем, странный, невесть откуда взявшийся человек рассказывает главврачу свою историю, которая началась еще в 1287 году...

Роман Галины Пагутяк «Слуга из Добромыля» (2006) практически невозможно пересказать, хотя он и строится как переплетение историй из долгой жизни главного героя и тех, кого он встретил на пути. Действие непредсказуемо мечется между «сейчас» повествования и XIII, XVI, XVII веками: ведь Слуга — не кто иной, как дхампир , сын ведьмы (а может, и не ведьмы) и мертвеца-упыря; впрочем, здесь не все упыри — кровопийцы, и Слуга может креститься, входить на святую землю, и быть сеятелем — очень важным для крестьян человеком, потому что посеянное им зерно не клюют птицы... Слуга веками служит старшему упырю, Купцу из Добромыля, который некогда подобрал мальчика в волчьей стае. Звучит зловеще, но Пагутяк выворачивает наизнанку традиционные представления: «Всё довольно просто. Упыри — часть природы, а вы, люди, считаете себя венцом творения, при этом проповедуете смирение и покорность перед единственным господином — Богом. Потому из вас плохие слуги, себялюбивые и завистливые» (здесь и далее перевод наш. — Т. К., М. Н. ) . Вот и Купец — вовсе не зло, а, скорее, хранитель; противник же его ни по имени, ни по прозвищу не назван, он просто тот .

Купец погибает, и дело его продолжает Слуга, который ходит среди людей, но не ощущает себя одним из них. Постепенно мы понимаем, что перед нами — своего рода гений места, дух-покровитель этой многострадальной земли: тот, кто видит в людях «людей, а не быдло», как не раз повторяется в романе. Если бы Пагутяк была британкой, то написала бы роман от лица Зеленого Человека или иного существа, неразрывно связанного с природой: ведь Слуга наблюдает природу во всей целостности, противопоставляя ее человеческому миру, насильственно разделенному на добро и зло, свет и тьму.

«— Смерти и яда полно вокруг. И она прокралась даже внутрь меня. Я видел, как волки пожирали умерших от голода и холода, и подумал, что это не мир Божий. Но потом...

— Что потом?

— Увидел, как звезды отражаются в воде, и понял, что это мне знак ».

Диалог этот звучит в самом финале романа, но слова были произнесены еще в 1649 году: снова и снова нарушается линейность времени, потому что книга — о времени иной природы, о мифологических циклах. Все центральные персонажи, кроме самого Слуги, приходя на эту землю, вновь и вновь воплощаются в разных людях; те поступки, которые они некогда совершили, заставляют их вновь принимать одну и ту же роль: они участвуют все в той же мистерии о судьбе земли и ее обитателей. Сумасшедший Антось оказывается помощником палача, осужденным на вечное покаяние, добрый доктор, приехавший из Восточной Украины, — Купцом из Перемышля, преемником добромыльского Купца, а безымянный капитан НКВД — воеводой (не названным прямо Владом Цепешем), Слугой того . Большую часть романа мы ожидаем финальную битву двух Слуг, нам даже обещано, что при столкновении оба они должны погибнуть, — но ничего подобного не происходит. Они встретились — и... « И они вышли, двое слуг, один темный, другой светлый, а куда — никто не знает. Может, в горы, может, в долину, потому что сразу за воротами Добромыльского монастыря разошлись. Что им история, что им память? Добро не имеет истории, зло не имеет истории, есть лишь история Земли, на которой случайно поселились люди».

Бытовые реалии соседствуют с чудом, поэтика исторической прозы — с почти сюрреалистической логикой. Все не то, чем кажется, все «как бы», «словно», иллюзия и не совсем иллюзия: постоянные оговорки автора и рассказчиков лишают читателя возможности вывести стройную и однозначную схему событий. (Довольно отдаленным аналогом может быть разве что «Концерт барокко» Карпентьера, с примесью духа местности из «Кельтских сумерек» Йейтса.)

Пагутяк не всегда пишет настолько странно. Но необычно — всегда, будь то ее детская сказочная проза, украинская готика, повесть или эссе о Древнем Востоке. Впрочем, ее детскому циклу («Королевство», «Книгоноши из Королевства», готовящиеся к печати «Знаменитые коты Королевства» и «Книга перелёток») и готическому циклу (роман «Урожская готика» и сборник «Закат солнца в Уроже», вдохновленные этнографическим очерком Ивана Франко «Спалення опирів у селі Нагуєвичах у 1831 році») уместнее было бы уделить внимание в обзоре украинской жанровой прозы.

В новом романе «Зачарованные музыканты» (2010) появляются те, кого Пагутяк называет «украинскими эльфами»; это история нашего Томаса Рифмача, повстречавшего свою Белую Госпожу, — вернее, целого рода Томасов, в полном соответствии с моделью Вечного возвращения. Пагутяк вроде бы и следует национальной традиции, но и не устает ее отрицать. Она не раз заявляла о своей неприязни к штампам любого рода, к «деткам в белых рубашечках и веночкам по воде» — клише украинского «поэтического кино», которые некогда были новаторскими и даже стилеобразующими. Пагутяк любит и как будто даже пишет этнографическую прозу с элементами поэтики, привычными еще для XIX века, но ее вкусы и манера — отчетливо модернистские, а результат — настолько своеобразный, что и параллели не сразу подыщешь. Творчество Пагутяк — своего рода модель современного развития украинской литературы: на поверхности — все знакомо и привычно, но стоит приглядеться, и видишь, что построение — принципиально новое. Пагутяк к тому же — из числа немногих украинских писателей первого ряда, кто не только запойно читает фантастику, но и имеет смелость в этом признаваться. И кто же для нее особенно важен? — те, кто, как и она, занят постмодернистскими играми с национальной традицией: британцы Сюзанна Кларк и Терри Пратчетт.