Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 7 2004)

раскаляя лады ветхих дворцов и башен,

насилует флейту Эола дивного звука ради,

с которым сольешься — никакой уже мрак не страшен.

Укрупняя масштабы того, что казалось малым,

низводя золотой запас к нулевой отметке,

красный тяжелый вал мчится по желтым скалам,

пережевывая обломки, камни, живые ветки,

и, зайдясь в пылающем выдохе пролетевшего суховея,

утратив содранные лохмотья, безумная и нагая,

я смотрю ему вслед и даже понять не смею,

что эта музыка тоже моя — но совсем другая.

........................................................

А потом визжит бриз в парусах песчаной фелуки,

выдувает легкий мотив, без натуги скользящий в гору,

и я, принимая флейту на вытянутые руки,

посвящаю ее острокрылому богу — Хору.

* *

*

Ты — человек, а я — растение

(и мой намек не так уж мелок!) —

таинственное средостение

космических часов и стрелок.

Круги годичные разложены

по четвертушкам циферблата —

живу, горю зеленой кожею,

но знаю, что грядет расплата.

И, холода угрюмой родины,

как обморок, перемогая,

не думаю о веснах пройденных,

а жду, когда придет другая.

Круг миновал — живая, новая,

лишь чуть побитая морозом,

стою, как дерево терновое,

подставив ветви цветоносам.

Вспять приникая к темной сладости

таинственных корней крестьянства,

упрямо взращиваю радости

терпения и постоянства.

О, терпкие приобретения,

плодов осеннее паденье!

Ты — человек, а я — растение.

(Фатальное несовпаденье.)

* *

*

ртутною тяжестью прожигая

шелковый кокон земных кругов

так и уйду как пришла нагая

в черные недра без берегов

вниз и вперед наугад мгновенно

через проломы в земной коре

кровью сквозь поры рудой по венам

и успокоюсь в земном ядре

чтобы окутавшись первородной

плотью спрессованного огня

стать наконец навсегда свободной

там где давно уже ждут меня

* *

*

Мудрая черепаха с душой летучей,

ледяная глыба с кровью горячей —

сращение странное — но и этот случай,

если вдуматься, можно считать удачей.

Какая выпала карта, какая карма —

в небесной комбинаторике не бывает лишним

никакой расклад. Нарастает жар мой —

за концы одного луча держимся со Всевышним.

Это все изнанка, дрожь, сердцевина плача,

а снаружи панцирь, броня, костяная птица.

Под щит ледяной отростки нежные прячу,

коллапсируя, стягивая границы,

выполняя честно поручение — чье, не знаю,

за которое неизвестно кому ответим —

усиливая преграды, крепости воздвигая,

наращивая изоляцию между Тем и этим.

Кононов Николай Михайлович родился в 1958 году в Саратове. Окончил Саратовский государственный университет. Автор нескольких книг стихов и прозы. Постоянный автор “Нового мира”. Живет в Санкт-Петербурге.

Журнальный вариант.

I

Я пытался вообразить свою мать 1.

Но она никогда не давалась мне, будто совсем не хотела оживать — даже в лучах моей памяти. Все напряжение оборачивалось густеющим снежным облаком.

Но самый тягостный выход из этих страстных медитаций — она с лицом моего отца. Но равная ему лишь в границах тех слов, которые я мог навязать этому зрелищу.

И я говорил, говорил, говорил...

Ну наконец-то — вот она, пусть даже в личине моего отца, с его невыразительным лицом — то есть та, которой у меня точно не было.

Но и он, принимающий личину моей матери, остающийся сам собою, оску­девал, делался бесполезным, так как уже ничем мне не угрожал. Как фальшивый Кронос, который поглощает меня, совсем меня не пожирая. Словно я — кольцо.

Мне трудно это сразу объяснить.

И мне нравилось в детстве (да и в отрочестве, и — что уж тут скрывать! — и позже, и позже… тоже мне нравилось) напялить на себя картонную маску милого понурого слоника или шкодливой лукавой мышки. Других у меня не было. Маски зверьков, перепутанные с канителью, хранились в наилегчайшей коробке с прочей новогодней утварью. Долгие-долгие годы. На одном месте. На одной высокой полке. Как символы неизменности моего утлого мира. И я отмечал, как перерастаю эти детские маски. Как они теснят меня больше и больше. Как подозрительно пахнет папье-маше твердеющей изнанки. Как пылит в нос, как отшелушивается старая бумага.

Я шел к зеркалу — и пристально и пристрастно смотрел сквозь сдвигающиеся к переносью бусинки прорезей на свою преображенную личину.

И первое, за что принимался в сугубом одиночестве, — были ругательства, грязные и похабные, выговариваемые язвительным голоском зверушки, сопровождаемые умильной жестикуляцией и приседаниями добрячка. Это пугающее несовпадение насыщало меня необыкновенным волнением, делало особенным и полнокровным, почти торжественным.

Безрассудно и головоломно я бросался в невесомость зазора, разверзшегося между двумя персонажами.

Одним — хулящим и глумящимся, и другим — слышащим и наблюдающим.

Длить эту игру мне ничего не стоило.

И она, совершаемая без усилий, грозила иссяканием и гибелью, так как за этой раздвоенностью я не признавал самого себя и тем более не чувствовал растраты.

Она, эта игра, была сколь нехороша, столь же сладима.

Ведь были, были еще там кто-то третий, третья, третье…

Отец свысока склоняется ко мне — кажется, на это уходит уйма времени. Играя, он касается подушечкой указательного пальца моей выпяченной нижней губы, — мягко оттянутая губа, когда я грустен или обижен, возвращаясь на место, издает странный едва уловимый звук — будто во мне пошевелили пустоту. О, во мне пусто! Отец меня приотворяет. “Что же в меня попадает при этом?” — думаю с беспокойством я.

Иногда я это делаю и сам.

Но остаюсь плотно закупоренным.

Мне помнится по сей день — впервые на вечернем сеансе в кино “Победа”. Прекрасное помпезное здание, неспешно теряющее лоск и красу. Послевоенные покои для народа-победителя. Тусклый триумф — бронза в вестибюлях.