Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 7 2004)

Василькова Ирина Васильевна родилась в Люберцах. Выпускница Литературного института им А. М. Горького. Преподаватель литературы в московской Пироговской школе. Выпустила три сборника лирики. Постоянный автор “Нового мира”.

* *

*

Не твоя ли душа, птичкой кирпичногрудой

из травы посвистывая, дразнит лукавым оком?

Тяжелеет август, соседи гремят посудой,

с кухонь дачных тянет горячим яблочным соком.

Я плохой садовник, мама, — дичают твои аллеи,

ветви путаются — загустенье и запустенье.

Эту срезать и ту пора бы, да нет — жалею

корявую, полумертвую — вдруг растенье

весной очнется, свирепым нальется медом,

набрякнет цветами, ягодами, нагонит сладость,

оплетется пчел ликующим хороводом,

а мне — и радость.

Твоей бы решимости, мама, — секатор на изготовку,

вырезать лишнее — все на золу сгодится!

Но всех приголублю — дохлый укроп, морковку,

а сад в упадке — даже яблоко не родится.

Не смотри так пристально, кирпичногрудая птица, —

крестиком на воротах свою оставляю метку,

чтобы Тот, Кому садом земным придется распорядиться,

пожалел меня, как жалеют сухую ветку.

* *

*

1

В разветвленном пространстве живучек, хвощей, плющей

не таким линейным видится ход вещей —

эликсиром жизни, бьющим из глубины,

их воздушные плети, ползучие корни полным-полны.

Отгулял мороз, опалив ветки сухим огнем, —

выжег розовые кусты, прихватил яблони, но и в нем

не нашлось управы на мелкий и цепкий сброд —

свищет шквал живой сквозь запущенный огород.

Сорнячок никчемный, ничейный, сам себе голова —

голубым накрапом тронутая трава,

примитив, наив, простодушный пустой глазок —

но насосы стеблей качают подземный сок,

но канатные мышцы вьются, напряжены, —

в них гудит и бесится жадный угар весны.

Никакого профиту с цепкости этих жил —

ни стручка, ни яблочка — один только чистый пыл,

закругленная длительность, чудный круговорот,

где на месте время стоит, не сбавляя ход,

и цветочные стрелки выбрасывает на ходу…

2

Помнишь дурочку Герду в таком волшебном саду?

Там вовне, за оградой, — сырость, старость, зима,

а внутри — веселая флора, зеленая кутерьма.

Нет, бежит на север, спасать дружка от холодных чар!

Я же — вектор обратный, ибо мир так фатально стар,

что слукавит запросто, любезно укажет путь,

но не даст никому, никого, никуда вернуть…

Пусть холодная плоть его тянет последний срок —

расступись у ног, изумрудной крови поток,

подхватите меня — барвинок, вьюнок, бобы,

я приму ваш вызов, свирепый азарт борьбы

нежных тел со временем, страстную наготу

и в суглинки оврагов ползучей травой врасту.

* *

*

Нырну, утону — и никаких оваций! —

пробью поверхностное натяжение, уйду под воду

и в иных измерениях буду запросто обживаться,

по-свойски подмигивая любопытствующему народу.

Верткие рыбы, желтые, как синицы,

обступят меня, лупоглазые, — о’кей, ребятки!

Глупые осьминоги скосят любезные лица

ко мне — мерси, соседи, но я в порядке!

Я в полном порядке — меня не достанет буря,

я сольюсь с придонным песком и сосущим илом,

я найду себя в новой плоти и в новой шкуре —

не в том обличье унылом,

в котором столько лет провела у моря,

честно заслуженных радостей ожидая, —

и уже не жду, а в новом лучусь просторе,

змея подводная — новая, гибкая, молодая.

* *

*

Татьяне Бек.

Этот нордический твой прищур,

злой и прямой, как удар поддых,

не соблазняет небесных дур,

резвых цесарочек молодых.

Но зазвучишь как эсхилов хор —

странница с выпрямленной спиной —

ты для природных своих сестер,

честно приперченных сединой.

Кудри и копья — стальной отлив,

возраст свободы, лихая смесь.

Из-под спартанских твоих олив

ужас могучий гремит, как жесть.

Шквалом озоновым вздернут пух —

морок словесный, узор пустой, —

и, замирая, ликую вслух

над шлемоблещущей красотой.

Феодосия

Черные водоросли распластываются по дну,

напряженно ловя акустику дальнего шторма.

Барражирует ласточка, брюхом брея волну,

на морскую прогулку решившись в поисках корма.

Над вскипающей памятью туча встает стеной,

обломки кораблекрушения за спиной,

не взлетай, подруга, останься, побудь со мной —

эти медные пряди

заслоняют вспухающий горизонт.

Наливается бурей великий Понт,

ветер ломает хлипкий парижский зонт

и слоится в листах тетради.

Мураши песка, несомого воздухом, бегут по ногам.

Смылись пляжники, дельфины ушли к другим берегам,

даже чаячий истончился гам —

и лишь мы с тобою,

с жизнью, висящей на волоске,

с недоправленной рукописью в рюкзаке,

увязая в береговом песке,

рвем вдоль прибоя.

А над скопищем мифов, рифов,

устричных банок, колючих звезд

однозначным подарком, исчерпывающим ответом

вдруг встает из воды тройной семицветный мост

и в сетчатку бьет сумасшедшим спектральным светом.

* *

*

Новорусский глянец чужих надгробий

и гламурных роз смоляные пятна…

Из пространства призраков и подобий

мне тебя уже не вернуть обратно.

Не гляди доверчивой Эвридикой —

каменеет глина, гордясь трофеем.

Над холмом зеленым стою с гвоздикой

рядом с горьким, оглохшим, седым Орфеем.

Сколько слез ни вылей — все будет мелко,

под лопаткой горит ледяное жало.

…И душа твоя кладбищенской белкой

мне легко дорогу перебежала.

* *

*

В новом пейзаже звучишь, как в другом регистре.

Перебой, пауза — белое солнце тлеет,

робкая музыка выжидает, подобно искре,

а потом огнем вызревает, выжигает пепел, смелеет

и, взрываясь жарким ветром в разрушенной колоннаде,