Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 7 2006)

— Почему?

— Да потому прежде всего, что твой Товстоногов — театральный человек. И этим все сказано, этим все объясняется.

— А я что, не театральный?

— И ты такой же. И ты театральный. Вы все, театральные, такие же.

— Какие?

— А вот ты задумайся, проанализируй, как оно все было. Вспомни подробности... И тогда, может быть, поймешь, что я тебе, дураку, сказал.

И я, дурак, задумался. Стал вспоминать...

...Пасмурным осенним ленинградским утром я пришел на очередную репетицию в БДТ. Здесь всегда начинали в одиннадцать тридцать, чтобы дать проспаться Георгию Александровичу и иже с ним. Но мои репетиции на Малой сцене БДТ стартовали в одиннадцать, и я старался никогда на них не опаздывать, как, впрочем, и не приходить слишком рано. Лучший вариант: тютелька в тютельку, без трех минут, — железная дисциплина в этом театре была всегда в цене, знак высшего профессионализма...

Вот я иду через проходную, не подозревая ни о чем, не чувствуя, что это роковой день моей жизни. Служебный вход, далее по коридору мимо пожарной части и одновременно мимо Большой сцены, — вдруг слышу с ее стороны голос Товстоногова:

— Тут расширим... Это выше... А это, пожалуй, уберем...

Я вздрогнул. Батюшки-светы!.. Да ведь это моя декорация!.. То бишь декорация Эдика Кочергина, еще вчера стоявшая на Малой сцене, а сейчас без спросу, без моего ведома, ночью, тайно, стало быть, или с утречка пораньше — перенесенная в Большой зал БДТ!.. И стенки!.. И настил!

И точно: на сцене стоял завпост театра Владимир Куварин, замечательный “профи” своего дела, а шеф подавал ему команды, находясь между рядами, даже столика режиссерского на этот раз не успели поставить — так торопились к одиннадцати успеть!..

Я вошел в зал с перекошенным от недоумения лицом. Сразу мне навстречу бросилась Дина Морисовна Шварц, завлит театра. Обнимает меня, чуть ли не целует...

— Что это значит?

— Тсс, Марк... тш-ш-ш-ш... Не волнуйтесь, все в порядке, я вас поздравляю!

Вот те на!.. Она меня поздравляет!.. С чем же? Этот вопрос и задаю дрожащим голосом:

— С чем?.. С чем вы меня поздравляете, Дина Морисовна?!

— Я так рада за вас... Мы все за вас очень рады... Это будет успех, такой успех... Поздравляю вас, Марк. Вы только не волнуйтесь... Все для вас складывается очень хорошо...

— Да что же произошло, в конце концов? — не выдерживаю я.

Дина Морисовна смотрит на меня сияющими от счастья глазами и наконец объясняет то, что я все равно, хоть тресни, не могу понять:

— Вчера у нас был худсовет. Он принял решение перенести ваш спектакль на Большую сцену.

Я точно помню: она так и сказала — “ваш спектакль”. Но я сразу почуял недоброе:

— Какой худсовет?.. Почему меня не пригласили на этот худсовет?

— А зачем?.. Теперь все будет по-другому.

— Как?

— И для вас, и для театра. Премьера “Истории лошади” на Большой сцене, я вас поздравляю!

Опять эти назойливые поздравления...

— Дина Морисовна, я ничего не понимаю...

— Что вы не понимаете, Марк? — Тон завлита сделался строгим. — Спектакль на Большой сцене — это совсем другой спектакль, другой успех... Большой, очень большой успех будет у вас, у всех нас... если “Холстомер” пойдет на Большой сцене. Георгий Александрович вчера посмотрел ваш прогон, который ему очень понравился... Мы срочно, вчера же, по горячим следам... вы уже ушли из театра, я вам в гостиницу позвонила — не дозвонилась... собрали худсовет, и он принял это решение... Это же замечательно, Марк!

— Что замечательно, Дина Морисовна?

— Премьера “Холстомера” на Большой сцене!.. — Тут Дина Морисовна чуток потупила источающий ласку и радость взор и без паузы, пулеметной очередью выстрелила в меня главный заряд: — Но вы понимаете, надеюсь, что теперь будет выпускать спектакль Георгий Александрович. Все, не возражайте, это в ваших же интересах!..

— Дина Морисовна, — сказал я, оглушенный услышанным. — Давайте выйдем из зала, я не могу здесь с вами говорить.

— Правильно. Давайте выйдем. Мы же мешаем... Мы мешаем Георгию Александровичу!

Действительно, занятый творческим диалогом с Кувариным Георгий Александрович Товстоногов скосил глаз в нашу сторону, недовольный, — мол, не мешайте мне, но и недостаточно гневный: он понимал, что верный завлит сейчас делает важное дело, разговаривая со мной. По этому запомнившемуся мне на всю жизнь взгляду я понял, что сейчас начинается в моей жизни какая-то дрянная игра, да что начинается, уже началась!..

В самом деле, ну как это оценить: “Мы мешаем Георгию Александровичу”?!

Я несколько месяцев, почти год репетировал “Историю лошади”. Вчера... Господи, что же было вчера?..

В том-то и дело, что еще вчера все было в полном порядке, ничто не предвещало потрясения.

...Вчера на Малой сцене был прогон моего спектакля “История лошади”. В декорации и костюмах. С живым оркестром, но без света. Свет еще не поставлен. И финал сыграли условно, этюдно — из-за того, что еще не готова полная фонограмма с записью хора.

Прогон был устроен для Георгия Александровича — он смотрел в качестве главного режиссера, чтобы после просмотра дать свои замечания и назначить число в следующем месяце для премьеры. До этого он не видел ни одного отрывка, ни одной репетиции, все для него было впервые...

Товстоногов пришел на прогон не один, а с двумя москвичами, которые дружили между собой, — это были известнейшие, достойнейшие, чудеснейшие люди — Александр Петрович Свободин и Натан Яковлевич Эйдельман. Гога пригласил их на мою репетицию.

Я в тот момент и думать не думал, что эти два “дополнительных” человека окажутся единственными зрителями-свидетелями именно моего спектакля, моей режиссерской работы. Да, главное забыл — еще на прогоне за спиной у всех тихо и незаметно сидела Натела Александровна — сестра Гоги (по домашнему прозвищу Додошка) и одновременно супруга Евгения Алексеевича Лебедева.

Прогон прошел более чем удачно — актеры старались, никаких пауз по техническим причинам не было, я никого не перебивал. По окончании Натела исчезла, будто ее и не было, а оставшиеся — все трое — тоже быстро поднялись, радостно, с горящими глазами пожали мне руку и удалились, сказав скороговоркой:

— Гигантская работа. Феноменальная работа.

Гога произнес только:

— Все хорошо. Потом обсудим.

И все...

Но никакого “обсуждения” не было — ни в тот момент, ни потом.

Было ощущение победы. Точнее, преддверия победы, ее предвкушение. Мне оставалось до окончания максимум десять — двенадцать рабочих дней, чтобы перейти к генеральным... Так по крайней мере мне казалось...