Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 7 2006)

Думали, сойдет?.. Перемелется — мука будет? Но прав был Твардовский, сказавший: “Все минет, а правда останется”.

Вот откуда прозвище “конокрад”. Вот откуда и “Дело о конокрадстве”.

Для чего, во имя чего вспоминается утекшее время, забытая правда?.. Уж не для мщения ли?.. Не для сведения счетов?..

Нет, отвечаю. Нет и нет. Для чего же тогда еще?

Для зазрения совести, только лишь. Для того, чтоб неповадно было так поступать, как со мной поступили. Для утверждения самого дефицитного в нашем театре — этики. Той самой этики, без которой и эстетика мертва.

Зазрить совесть — вот единственная скромная задача этих воспоминаний.

Приятель, прочитав эту рукопись, поморщился, словно прожевал лимон:

— Твоя слабость знаешь в чем?.. В том, что твои главные оппоненты умерли. И найдутся люди, которые скажут, что ты оклеветал Товстоногова, что ты ему приписываешь безнравственный поступок, а он... он просто хотел доработать недоделанный спектакль, художественно улучшить его, повысить, так сказать, класс... И он это сделал!.. И если бы не он...

— “История лошади” была бы другой, да?

— Именно!.. Они же пришпилили к твоей спине табличку “дилетант”... Пойми: есть твоя правда, но есть взгляд и с иной колокольни!..

— Думай как хочешь. Но я не мог дальше держать эту историю на уровне слухов.

— Что же ты раньше-то молчал?

— А меня никто особенно и не спрашивал... Никого не интересовали ни суть, ни подробности... Мифы твердеют, и никому не хочется ковырять мрамор.

— Но ты мог еще при жизни Гоги пустить рукопись в самиздат...

— И это было бы самоубийством, выглядело бы действием исподтишка. Между прочим, я готов попросить прощения у тех, кому невольно доставил боль этими действительно запоздалыми воспоминаниями. Да, мои эмоции, к сожалению, мешают мне быть абсолютно объективным, но что поделаешь, театр — такое дело, которое не терпит бесстрастия. К тому же с годами я покрылся дубленой кожей, чему немало содействовала сия история. Так что в каком-то смысле я даже благодарен длинной судьбе за то, что меня когда-то стукнули по башке.

Приятель кивнул, выслушав мою тираду, и только хмыкнул:

— Ну-ну.

После чего мы прекратили все беседы на эти темы. Навсегда.

“История лошади” ко всеобщей радости (моей в том числе) объективно сделалась этапной вещью для БДТ, оказалась явлением в советском театре в целом. Когда БДТ впервые привез на гастроли в Москву “Историю лошади”, я вдруг, уже успокоившись несколько после душевных травм, связанных с “конокрадством”, совершенно отчетливо понял, что иначе-то и быть не могло! .. Ну, в самом деле — представить только, что конная милиция в саду “Аквариум” и тысячные толпы у входа в Театр им. Моссовета, где игралась несколько раз “История лошади”, взмыленные администраторы, не знающие, где и как посадить в зале цековских, горкомовских, министерских и прочих товарищей — зал-то не резиновый, а тут еще и весь московский бомонд прет, и все кричат, и все требуют, и предъявляют красные книжечки, все хотят! — если все это только представить, так сказать, без него, и чтобы Гога ко всему этому не имел никакого отношения (!) — нет уж, увольте, быть такого не может! ..

На премьерном спектакле “История лошади” в БДТ произошло следующее. В момент, близкий к финалу, когда после секундного затемнения из горла Холстомера стремительной струйкой хлынула красная ленточка-кровь, из центра зрительного зала на весь театр раздался крик:

— Не надо так!..

Исполнитель роли Холстомера народный артист СССР Е. А. Лебедев не растерялся, продолжал пантомиму смерти.

Несколько зрительских голов на миг отвернулись от сцены в сторону кричавшего. Г. А. Товстоногов и я стояли в боковой бельэтажной ложе, оба заволновались, и сверху тоже пытались засечь зрителя, испортившего предфинальный эпизод. К счастью, замешательство было коротким. Зал продолжал смотреть спектакль, словно ничего особенного не произошло.

Последние судороги упавшего Холстомера. Затемнение. Аплодисменты. “Фальшь-финал”. Затем...

Финал. Поклоны.

И в самом начале поклонов, когда полный свет в зале зажегся, с разных сторон к кричавшему бросаются дисциплинированные, как нигде, капельдинерши БДТ. Нам сверху видно, как они обступают кричавшего. Теперь нам хорошо видно, кто этот человек.

Это — старик интеллигентного вида. Хлопает в ладоши вместе со всеми и непонимающе смотрит на отчитывающих его служительниц — хранительниц порядка в академическом театре.

Потом выяснилось содержание этого не слышанного нами диалога.

— Товарищ, это вы кричали?

— Что?

— Вас спрашивают, это вы кричали?

— Не понимаю.

— Не прикидывайтесь. Вы кричали на весь театр. Почему вы кричали?..

— Я кричал?! — удивился старик. — Я не кричал.

— Вы кричали. Вы что, не знаете правил поведения в театре?! В театре не кричат!.. Это хулиганство.

— Извините... Но вы что-то путаете... Я ничего не кричал.

И старик самым искренним образом дал понять служительницам, что они зря его в чем-то обвиняют и потому разговор окончен. Так и не добились капельдинерши БДТ признания старика интеллигента, что он кричал “Не надо так!” во время предфинального эпизода.

Вот высшая точка театрального торжества. Зритель забывается и теряет контроль над собой. Он как бы попадает под гипноз и находится в своеобразном стрессовом состоянии, когда его личная чувственность восходит над разумом. Назовем этот момент пиком сверхтеатра. Это то самое, о чем можно только мечтать. Выше этого в театре ничего нет и быть не может! Театр до потери сознания! В буквальном смысле!..

Градус зрительского переживания в таком театре столь высок, что зритель не метафорически, а по-настоящему забывает обо всем — и рассудок уступает место экстатическому проявлению психофизической сущности человека. Этот момент — наивысшая ценность сценического акта, организованного по художественной воле театра. И таким моментом можно только гордиться.

Старик крикнул: “Не надо так!”

Старик не прав. Надо. Только так и надо.

Ибо на сцене происходит превращение одного вида искусства в другой, и Толстой театральный возникает в нашем зрительском сознании как поэт судьбы человеческой, прорицатель вселенского триумфа Добра: ведь даже смертью своей Холстомер служит жизни, — голодные волчата съедят “конину”, которую “выхаркнет” им мать-волчица, а “на лето мужик, собиравший кости”, пустит их “в дело”. Таким вот образом жизнь продолжается в пантеистическом единении всего, что есть в Природе, и тому будут способствовать лошадь-мужик и мужик-человек. Как удивительно символично это послесмертное перерождение из жизни в жизнь, отрицающее конец как таковой. Бессмертна живая душа! Бесконечна жизнь одухотворенной плоти!