Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 7 2007)

“с лукасом у меня будет другая жизнь, наверное, когда живешь с таким, как лукас, устаешь очень сильно

оттого, что не просто отдаешь и не просто получаешь, как большинство дышащих друг другу на руки существ, нет, au contraire — у вас отнимается для того, чтобы нечто третье из отнятого слепить, нечто безнадежное, как гнездо каменного стрижа, склеенное из его слюны и водорослей”.

Эта возможность творения предполагает выход из своего тела (Морас в другом месте сравнивает пожизненное пребывание в собственном теле с комой) и — в этом случае ему не страшно выйти из себя и соединиться с Другим! — исчезание и превращение в “бестелесный двойник”, сиречь в текст (“текст возникает, когда сам исчезаешь”, — отмечает он в дневнике). Этот двойник-текст уходит к людям (“текст пишется для читателя <���…> повторенное тысячу раз, оно может исчезнуть”, — рефлектирует Морас, считающий себя отчасти писателем), чтобы поглотить их: “я забавно устроен — стоит мне впустить в себя другого человека, как он, сам того не подозревая, располагается в моей печени, в артериях, альвеолах7 <���…> поэтому лукас во мне до сих пор, ведь я его ни разу не встретил”. Лукаса же, напомним, Морас не просто не встретил — его и не было, его выдумали, любуясь на плакат с прекрасным светловолосым юношей, две мальтийские лесбиянки, о чем они и рассказали в свое время Морасу. Впрочем, как уже было замечено, велика вероятность того, что Морас выдумал всех (включая себя8 — это был бы достойный герой его утонченной прозы и усложненного мышления), что все лица в книге — лишь плод его воображения, кажущиеся ему живыми литературные призраки: врачи считают, что у Мозеса конфабуляции (то есть ложные воспоминания, создание причудливого микста из реальных и вымышленных событий), ретроспективный бред и онейроидное состояние (то есть чередование в сознании больного воспринимаемых фрагментов реального мира и грезоподобных переживаний).

Морас, как актер, играющий в пьесе множество ролей, манифестирует различных персонажей в различных жизненных обстоятельствах (отсюда, возможно, и различные стилистические решения — различаются не только стили писем персонажей, но и стили дневника самого Мораса — дневника, являющегося своеобразным инкубатором для его творческого созидания) — неудивительно в таком случае, что врачи ставят ему диагноз раздвоения личности. Создает он этих персонажей из каких-то сохранившихся в его сознании воспоминаний, как новые ткани больного создаются из стволовых клеток, как философский камень — из первоэлементов, как умершие — из праха на Судном дне9. Морас пытается вспомнить, как “пахнет изнанка памяти”, прорваться к той самой куманике из своих детских воспоминаний, а его “лечат от воспоминаний”. Спасаясь от лечения, он полностью становится “бестелесным двойником”, то есть попросту исчезает — в окруженном высокими стенами саду при психиатрической лечебнице он только что откапывал свой “секрет” у корней дерева, а через минуту испарился. Нашло ли дерево Иггдрасиль, не раз упомянутое в тексте, своего распятого Одина, или он, как в сказках10, проник в волшебный мир через дупло в дереве, Бог весть…

С точностью же можно констатировать другое. Используя более чем традиционный жанр “романа воспитания” (с опорой на его лучшие образцы — “Над пропастью во ржи” Сэлинджера и “Школу для дураков” Саши Соколова) и более чем распространенный и модный в последние годы жанр “мистического триллера”, Лена Элтанг насыщает их совершенно новыми смыслами. Так, “роман воспитания” оборачивается произведением в жанре блоголитературы11, а мистический триллер — апелляцией к алхимической практике трансмутации. Искусно сращивая две эти линии в одну, Элтанг использует ее для иллюстрации тоже, казалось бы, не новой идеи о преображении человека в текст и тотальной созданности/иллюзорности сущего в сознании творческой личности, но делает это столь стилистически тонко, разнообразно и изысканно, что “Побег куманики” воспринимается как удачная попытка бегства от традиционной прозы в область оригинальной стихопрозы12.

Александр Чанцев.

P. S. МАРИИ ГАЛИНОЙ

Если отвлечься от стилистических изысков, в “Побеге куманики” можно вычленить вполне линейную и, я бы сказала, модную околокультурную детективную фабулу; что-то вроде “Девятых врат” Переса Реверте или, обращаясь непосредственно к тексту, “Мальтийского сокола”, “Кода да Винчи” и “Маятника Фуко”. Я бы еще вспомнила “Индиану Джонса”, но это уже будет чуточку чересчур.

В руки исследователей попадает некое письмо XV (?) века, тайный манускрипт Иоанна Мальтийского. Брат Иоанн служит в папском депозитории, сортируя и докладывая некоему таинственному руководству обо всех вещах, которые поступают к папскому престолу. Однажды из Батавии (нынешней Джакарты) приходят предметы столь странные, что загадочное руководство Иоанна велит ему отправиться на Мальту, спрятать вещи в тайнике и оставаться при них до конца жизни; письмо и писано Иоанном для своего будущего преемника. Предметов — шесть, по числу алхимических стихий. Чтобы овладеть ими, нужны шесть человек, каковые и собираются на Мальте для раскопок тайника. Каждому предстоит слиться со своим амулетом и фактически воплотиться в него, у каждого — свои скелеты в шкафу, побудившие их к этому шагу. Команда действительно открывает склеп и находит глиняную чашу с артефактами. После чего следует серия загадочных смертей — члены экспедиции погибают при самых разных обстоятельствах; одновременно выполняется их самое заветное желание, то, которое и подвигло их на эту авантюру. У Надьи, подруги английского профессора, погибшей от загадочной арбалетной стрелы, выздоравливает смертельно больной отец. Разорившийся французский галерист Лева, от которого ушла жена, обнаруживает, что купленные на барахолке фотоснимки сделаны рукой Эль Лисицкого и стоят огромных денег, — и погибает, свалившись в яму в мальтийском порту. Жена тут же “возвращается в семью” и принимает на себя все обязательства мужа — уже как богатая вдова. Немец-доктор травится горящим в камине олеандром — и клинику, из которой его с позором изгнали, закрывают из-за медицинского скандала…

Сама природа артефактов и даже расшифровка их действия сомнительна и поддается двоякому, а то и троякому толкованию. Например, что символика артефактов не алхимическая, а манихейская, что их не шесть, а пять, что один из них поддельный, а другой расчленен надвое, и т. п. Археолог Фиона дарит свой артефакт молодому любовнику Морасу — и избегает страшной участи, а сам Морас вроде бы таинственным образом исчезает из психушки, куда его, после всех потрясений, помещают. Возможно и то, что никакой экспедиции не было, а все это порождение бреда андрогинного Мораса-Мозеса, волшебного мальчика, сверхчеловека и недочеловека одновременно. И, в конце концов, был ли мальчик? Кто такой сам Морас и существовал ли он вообще? Истина, по словам горячего поклонника “Побега куманики” В. Топорова, остается, как в X-files, “где-то рядом”. Иными словами, перед нами интеллектуальная головоломка, складывая которую и так и эдак можно получать самые разные картинки — и каждый раз неполные. В общем, не столько линия, сколько меандр — излюбленный орнамент культуроцентричного Мораса.