Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 7 2008)

А потом я стала писать стихи, и мама живо подключилась ко мне.

А я — что? При всем при том — обиженный, между прочим, ребенок, брошенный, можно сказать. Когда мой брат родился — недоношенный, мне было четыре года. Мама тут же принялась его выхаживать, а меня отдала на пятидневку в литфондовский детский сад, а на лето — с этим детсадом в Малеевку на все три месяца. Директриса детского сада Елена Борисовна специально просила родителей меня в Малеевке не навещать: “Так она девочка хорошая, ровная, на музыкальных занятиях у нас поет, танцует, а как вы приедете, она все плачет, плачет, не хочет с вами расставаться”. И вот я с такой сиротской челочкой, в веснушках, смазанные черты лица, блеклые краски, две туго заплетенные коски, казенное дитя, бесформенное, угловатое, выпихнутое прочь с дороги, чтобы не мешало. По ночам в спальне детского сада писательские детки рассказывают друг другу леденящие кровь истории, как у одной мамы пропала дочка, а потом мама купила кусок мыла и стала им мыться, а что-то ее вдруг царапнуло. Она пригляделась и увидела, что это — ноготок ее пропавшей дочки. Или — один мужчина имел семь жен, и все у него одна за другой умирали. Пришла милиция, и выяснилось, что он их щекотал и “защекотывал” до смерти…

Этакий я лен курящийся, трость надломленная, а мать у меня — красавица, яркая, сильная, непосредственная, энергичная женщина: говорит-— и все вокруг умолкает, прислушивается к ней. Кто — я и кто — она? Но, между прочим, когда меня мой духовник отец Ерм в 26 лет отправил в Пюхтицкий женский монастырь на покаяние и я жила там на правах послушницы, этот мой давний детсадовский опыт очень мне пригодился: и пахло там так же — и возле кухни, и в умывалке, и воздух так же сиял таинственным светом, и то же было пронзительное ощущение сиротства и в то же время присутствия Божьего, такое явственное ощущение, что ты и беспомощен, и нелеп, и мал, а Господь видит тебя, не спускает глаз…

В общем, не хотела я, чтобы мама подключала ко мне свои электроды, боялась я, что она меня сломает вместе с моими стихами. Трость эту об коленку с воодушевлением — хрясь! Лен этот курящийся — под ее напором-— пшш! — и потух. И на всех этих останках мать моя — победительница, валькирия, Брунгильда с мечом, природный огонь в глазах!

И потом-— она любит стихи одних поэтов, а я — совсем других…

Короче говоря, я стала сопротивляться. Окружать себя завесами тайн. Семь покровов на себя положила, пеленами обвернулась: “Настоящий поэт осторожен и скуп — дверь к нему изнутри заперта”.

А кроме того, я уже ясно видела, что ее трагедия в том, что она — человек такой творческой силы — не имеет для нее точки приложения, расходует куда попало: устные истории какие-то застольные, колоритные житейские эпизоды, динамичные бытовые сценки где угодно — дома, в подъезде, во дворе, на улице, в магазине, в ресторане, в поезде, на море, даже у меня в школе. И эта нерастраченная энергия обращается порой вспять и мучает ее саму. Терзает, ломает.

И вот я в глубине сердца решила, что у меня будет все не так. Я буду сидеть и работать, сидеть и работать. С запертой изнутри дверью. Такой был заложен во мне психологический механизм.

21

Ну что ж, теперь я понимаю, что подобный же механизм сопротивления материнским клише был заложен и в моей матери по отношению к своей. А у бабушки, как я полагаю, было то же самое по отношению к своей. Иначе зачем она, девочка из хорошей, благочестивой (ее отец — уже при советской власти, в коммуналке, где некуда было деться от чужих глаз, молился, закрывшись газетой), добропорядочной семьи, еще гимназисткой учившей пять языков, рванула в революционное подполье, будучи распропагандированной каким-то большевичком: листовки разбрасывала с прокламациями.

Бабушка моя была журналисткой и в начале войны возглавляла огромный отдел ТАСС, даже руководила его эвакуацией в Омск. Бабушка тоже была невероятно хороша собой, но совсем иной — некиношной красотой, которую она к тому же никогда не осознавала и не подчеркивала. Она всегда одевалась в темную одежду; белые кружева на воротничке и грудке, ни тени кокетства, ни грамма косметики, никаких украшений — лишь собственные крупные кудри. Мама как-то раз, мимоходом, даже вменила ей в вину, что она так старалась спрятать свою красоту, а ведь могла же после смерти мужа снова выйти замуж, а все — скромненько, незаметненько, деликатненько.

Бабушка не одобряла маминого образа жизни — с нарядами, пирами, ресторанами — и учила меня скромности:

— Хорошая у тебя кофточка, — говорила она, — скромненькая.

И вот мама, выросшая в этой аскетической бабушкиной скромности, в доме, где не было ничего лишнего, где стояла допотопная добротная тяжелая мебель, висели строгие шторы и полы были надраены вонючей старомодной мастикой на скипидаре, наблюдая ее каждодневные труды — ранние вставания на работу, размеренные будни и редкие праздничные церемонные застолья, возжелала иного — пиров, фейерверков, ярких красок, сочных фруктов, безумных нарядов. Она даже пошла играть в какой-то народный театр, и у меня сохранилась фотография, с которой она глядит этакой сценической дивой. Якобы ее там даже заметил какой-то известный режиссер и приглашал играть на профессиональной сцене. Сейчас я не могу это уточнить для полной достоверности, но вполне в это верю. А когда она заканчивала иняз с немецким языком, к ней подкатили какие-то дядьки то ли из КГБ, то ли из разведки и предложили ей поехать в Германию и открыть там нечто вроде салона для русских эмигрантов, чтобы собирать о них сведения. Маме поначалу эта идея очень понравилась, поскольку она услышала лишь слова “Германия”, “салон” и “русские эмигранты”. Но бабушка, узнав от нее эту историю, помертвела: “Ты с ума сошла! Кем же ты там будешь? Доносчицей!” И мама тут же забрала документы из института, бросила народный театр и укатила разъездным корреспондентом “Комсомолки” на Крайний Север.

22

Так вот, жизнь свою мама устраивала шумно и бурно — в пику бабушке с ее порядком, воздержанием, скромностью и незаметностью. Вот и я сопротивлялась этим материнским слепым природным силам, этому культу бурно цветущей сиюминутной жизни, просто — жизни, опьяненной самой собой. Для мамы она состояла в самом этом эмоциональном переживании, в напряжении всех чувств, в ликовании, в негодовании, в словах и жестах, в динамичных картинках и драматических сценках, в столкновениях и отталкиваниях, в игре воображения, в общении с другими людьми, с живыми тварями, растениями, рыбами, птицами и даже ползучими гадами.