Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 7 2008)

У нее было правило, что все “слабое, беззащитное” должно обретать в ее доме приют. Это “слабое, беззащитное” был какой-то ее эмоциональный конек, и она могла так растравить мне этим душу, воткнуть в нее такое словцо, воткнуть и там три раза повернуть, зацепить таким синтаксическим оборотом и так поразить и ранить, что я, особенно в детстве, испытывала настоящие нервные потрясения. Но и потом тоже. Она так могла меня накрутить, высечь такую жгучую искру сострадания ко всем отверженным, что, если бы я поступала адекватно ее внушениям, я бы давно уже, натянув на себя вретище и посыпав голову пеплом, удалилась бы в какой-нибудь лепрозорий обмывать язвы у прокаженных… Из мамы получился бы первоклассный миссионер, стоящий во главе крупной благотворительной организации. Она всех бы воодушевила на подвиги. Все бы у нее отправились в Индию кормить голодающих или в Зимбабве спасать бездомных детей. Но я научилась смягчать болезненные уколы ее словесных стрел.

“Нет, — порой думала я, — прочь от этой теплой природности, сентиментальной душевности — туда, туда, на ледяные метафизические высоты. К жизни духа! И там — гореть, спалить себя дотла”.

Этим я чуть не угробила одну хорошую девушку из Харькова, поэтессу, которая приехала поступать в Литинститут, а поселилась у меня, еще на Кутузовском. И вот я уходила на целый день на занятия, беря ее с собой, потом мы шли или в гости к друзьям-поэтам, или на литературный вечер, или на семинар поэзии, возвращались уже поздно, засиживались у меня на кухне, она удалялась спать в мою комнату, а я тут же раскладывала блокнотик и писала стихи. Потом она просыпалась, чтобы со мною идти в институт, а я, одетая еще со вчерашнего дня, читала ей то, что написала за ночь.

Через несколько дней она взмолилась:

— Да я так умру! Не могу больше! Не спать, не есть… У меня уже от этого кофе стучит в висках, от сигарет — одурь.

А я ей:

— Как это у Бунина: “До черноты сгори!”

Стою перед ней — мне 19 лет, белые волосы ниже плеч, узкие джинсы заправлены в высокие сапоги, вокруг шеи длинный небрежный шарф. Амазонка.

— Нет, — говорю, — конечно. И не надо тебе так страдать! Можно ведь жить как все! Ничего в этом нет такого… ужасного.

И, видимо, это так впилось в нее — как отравленное жало, — что она, приехав снова, поступила в Литинститут, стала писать день и ночь стихи, то есть “гореть до черноты”, тоже отпустила себе длинные волосы, надела джинсы, заправила в сапоги, и издалека нас с ней даже стали путать.

Но потом пути наши разошлись — я вышла замуж, стала рожать детей, биться в сетях житейских попечений, а она в итоге вышла замуж за какого-то иностранца с другого континента и сейчас, как я слышала, торгует островами Карибского моря.

Ну и друг мой, поэт Петя, философ, красавец, анахорет, еще тогда, в институтские времена, вещал о творческой свободе, змей; говорил, надо для нее пожертвовать всем — семьей, бытом, земными привязанностями, всем земным. Тянул, закрывая глаза:

Мне невозможно быть собой,

Мне хочется сойти с ума,

Когда с беременной женой

Идет безрукий в синема.

Обыденная человеческая жизнь — все эти ее расписания, хождения на службу, зарплаты, вечеринки с сослуживцами, отпуск, тихие семейные радости, заработки, вечера у телевизора, борщи с котлетами, покупка холодильника, здравый смысл и житейская польза и т. д. — казалась нам тогда чуть ли не богоборчеством. Так мы и неслись куда-то, гонимые ветром, задыхаясь от вдохновения, упиваясь строфой, и далекие скрипочки, чудилось, поют где-то там, нам и над нами, в ненастном и мутно клубящемся небе…

Дружила я в ту пору и с дочкой Инны Лиснянской — Леной. Она училась в Литинституте на прозе, была старше меня на несколько лет и относилась ко мне с чувством старшинства и покровительства. Как-то раз, когда она уже вышла замуж и должна была родить ребенка, я поехала ее навестить.

Она неторопливо расхаживала по кухне в халате, огромное ее пузо было прикрыто фартуком, а в руках была поварешка — она варила борщ и делала это с явным удовольствием, как-то даже священнодействовала над ним. Я остолбенела, увидев эту картину, столь несовместимую с ее недавним образом девы-писательницы, “эмансипе”, в неизменных вельветовых брючках и с сигаретой меж тонких длинных пальцев.

— Ну и что ты так удивляешься? — спросила она несколько сонным голосом. Взяла доску, положила на нее петрушку и принялась резать. — Да-да, не лукавь. А я тебе вот что скажу. — Она отправила петрушку в борщ и принялась за зеленый лук, кивая на него: — Витамины! Так вот — я считаю, что писатель должен жить самой обыкновенной жизнью. Как все. Никакого декаданса. У него должны быть дом, семья, желательно — какая-нибудь профессия. Я хочу в медицинский поступить. Чехов был практикующий врач, и — ничего! Неплохой писатель! Вот уж кто знает человека не понаслышке. А если ты баба — изволь рожать! — И она погладила себя по округлому животу. — А сейчас будем есть борщ.

— Я не буду. Я не ем… борщей.

— Напрасно. А я ем. А то — давай. Полезно для организма.

И она, тщательно подув в ложку с борщом, с удовольствием отправила содержимое в рот, аккуратно вытирая губы корочкой хлеба.

Я смотрела на нее с неподдельным ужасом…

24

Зашел Петя с большим чемоданом:

— Слушай, я на всякий случай — вдруг ты сегодня в Москву поедешь? Может, меня захватишь? А то у меня тут чемодан с книгами…

— Хорошо, — говорю, — поехали. Я прямо сейчас в Москву собираюсь.

Втащили его чемодан в багажник, глядь — а из-за сарая собака какая-то приблудная, да еще с щенком. Смотрят так испуганно, но с надеждой: а ты не прибьешь нас? Не выгонишь? Хвостиками повиливают. Как будто дразнят меня.

Уселись мы с Петей в машину, поехали.

— А у меня вчера ночью так сердце прихватило, я думал — все, каюк!

И — никого вокруг. Лежу в своем номере, продохнуть не могу. Чуть не помер.

— Так ведь это не в первый раз! И в любую минуту это может опять произойти, а ты — один. Друг мой, вот бы тебе жениться! На хорошей женщине… Может быть, даже с ребенком. Ну хорошо, пусть без ребенка…

— Ты с ума сошла! — Петя даже присвистнул. — Чего придумала! Я и в молодости-то не женился, даже на женщинах, которых безумно любил, не женился, а теперь — на2 тебе, стану искать какую-то там “хорошую женщину”, да еще мать-одиночку! Мне вообще хорошие женщины никогда не нравились, я всегда выбирал таких — с изломом, с червоточиной, с огнем в глазах. Да и вообще мне моя свобода дорога. Я хочу делать то, что хочу, а она мне будет мешать. Вот как она мельтешит, щебечет там чего-то, как сидит, молчит, дышит. Нет. Да и потом, она обязательно начнет что-то требовать. Заработков, это уж непременно. А я не желаю быть связанным ничем, никакими обязательствами. А лучше — знаешь что? — если эти приступы участятся и примут совсем уж угрожающий характер, я уйду… в дом престарелых.