Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 7 2008)

Впрочем, не будем неблагодарными: энциклопедия эта — прекрасный подарок просвещенному читателю. Когда-то слово “энциклопедия” значило не алфавитный справочник, а системный свод знаний. Это издание возвращает нас к исконному смыслу.

Александр Доброхотов

КнижнаЯ полка Владимира Губайловского

+ 9

Лев Осповат. Как вспомнилось. М., “Водолей Publisher”, 2007, 288 стр.

Литературовед, знаток латиноамериканской и испанской поэзии, переводчик Пабло Неруды — Лев Осповат опубликовал книгу стихов. Ничего странного: сколько можно чужое переводить, можно и свое слово сказать. Название у книги вполне подходящее для мемуаров — “Как вспомнилось”, но в том-то и дело, что это не совсем мемуары или совсем не мемуары. И ударение стоит скорее на слове “как”, а не только на “что”, хотя обычно в мемуарах главным является содержание.

Книга получилась удивительная. Она открывается вступлением, озаглавленным “Дурная проза”, которому предпослан пушкинский эпиграф “…что, если это проза, / да и дурная?”. Во вступлении как бы объясняется формальный принцип построения книги: “Что вспомнилось,-/ как вспомнилось,-/ и-— ни размеров,-/ ни рифм,-/ ни поэтических образов.-/ Только-/ заданный первыми же словами,-/ пришедшими в голову,-/ ритм,-/ подчиняясь которому / возникают,-/ проборматываются-/ и ставятся в строчки-/ остальные слова”.

Лев Осповат родился на Дальнем Востоке в 1922 году. В его жизни были и война, и дружба с Нерудой, и книги о Гарсия Лорке и Диего Ривере. Ему есть что вспомнить. Но как он это делает.

Стихи расположены в хронологической последовательности. В ней четыре части: “Из детства-отрочества”, “В годы войны”, “Послевоенное”, “Всякая всячина”. Однако, как и положено стихам, они существуют вне времени и звучат как стройный аккорд.

Наверняка Лев Осповат мог бы написать интересную и подробную книжку о своей жизни. Но он поступил иначе: он свою жизнь не рассказал, а еще раз прожил. От сегодняшнего дня к началу — к тому моменту, когда пятилетний мальчик, “ухватившись за чей-то рукав”, идет за гробом отца.

Стихи отличаются от прозы (и художественной, и непридуманной) тем, что человек, пишущий прозу, свою жизнь как бы прерывает и становится кем угодно — собственным героем, демиургом, холодным наблюдателем, но только не самим собой. Он отрывается от своей жизни, и в возникшем зазоре возникает пространство вымысла. Этим пространством может быть и собственная жизнь — тогда получаются мемуары.

Но если продолжать жить, двигаясь не только к неизбежному будущему, но и к прошлому? Тогда надо говорить стихами. Не всякая стиховая форма подходит для подобной темы. И Осповату нужен был такой стих, который позволил бы не только совпасть с собственной судьбой без зазора, но эту судьбу рассказать. И он такую форму нашел. Возможно, она подсказана верлибрами Неруды. Но она совсем другая. У Осповата нет колокольного голоса великого чилийца, но есть точность укола. Мы идем за поэтом — и видим его жизнь, смотрим его ироническим взглядом. И авторская ирония направлена в первую очередь на себя самого.

Встреча со смертью на войне. Поэта засыпало в окопе взрывом: “Ничего / я не запомнил. / Очнулся — дышу. / Существую. Лежу на травке. / Приподымаюсь-— / земля с меня сыплется. // Ребята / отряхивают с лопаток / эту же землю, / пот утирают со лбов. / Смеются: / — А мы уже поспорили. / Одни говорят: / „Откапывай!” / Другие: / „На хрен откапывать? / Может, звездой накрылся / младший сержант, / придется / обратно его закапывать — / двойная работа!” / А ты жив-здоров. / Примета добрая — жить будешь долго. // И в самом деле: / долго живу!”

Действительно смешно. Аж до колик.

В этих как бы случайных наблюдениях и заметах Осповату удалось сохранить воспоминание живым и дышащим. Так и сложилась книга.

Тимур Кибиров. Три поэмы. М., “Время”, 2008, 128 стр. (“Поэтическая библиотека”).

Если Лев Осповат взял пушкинские строчки про “дурную прозу” в качестве эпиграфа к своей книге, то Тимур Кибиров эти же строчки поставил в конец

своей поэмы “Покойные старухи”: “„Что, если это проза, / да и дурная?” // На что я в сердцах отвечаю — „Назови хоть — горшок!””

Верлибр, вероятно, еще не вполне адаптирован русской поэзией, если поэты ищут опору для подтверждения выбранной ими формы в пушкинской шутке. Но совпадения поэмы Кибирова и книги Осповата на этом не закачиваются. “Покойные старухи” тоже — воспоминания, воспоминания о детстве. Вероятно, действительно эта форма стиха удобна для мемуарного рассказа, если два столь разных поэта выбирают именно ее.

У Осповата эта пушкинская цитата едва ли не единственная на всю книгу, а у Кибирова цитат будет поболе. Последняя строчка поэмы “Покойные старухи” взята из “Алисы в стране чудес” Льюиса Кэрролла, причем приведена по-английски (может быть, чтобы ни в малой степени не исказить смысл, хотя он, в общем, вполне адекватно передается и русскими переводами): “Everything’s got a moral, if only you can find it” (“Во всем есть мораль, только надо уметь ее найти!” — перевод Бориса Заходера).

Вот о морали-то речь и идет в книге.

Книгу Кибирова открывает “Вступительный центон”: “С необщим выраженьем рожи / Я скромно кланяюсь прохожим. / Но сложное понятней им. / А мы… Ничем мы не блестим”. Цитаты: Баратынский. Опять Баратынский. Пастернак. Пушкин. Немного вывихнутые строчки из школьной хрестоматии или, если угодно, антологии русской классики.

Поэт констатирует: “Мораль из моды вышла ныне”, но с этим он никак согласиться не может и утверждает со всей ответственностью: “Что смысл и выход все же есть / Из безнадежных общих мест, / Что дважды два еще четыре / Пою я городу и миру!” Где же выход? “Что ж, веселитесь… Стих железный, / Облитый злобой… bla-bla-bla…/ В надежде славы и добра / Мне с вами склочничать невместно”.

Позиция вполне достойная, но приходится признать, что ее (мораль, вышедшую из моды) отчетливо поддерживают все официальные лица — от министра культуры до президента РФ. И разговоры о создании некоего общественного совета по нравственности, который выполнял бы пусть не контрольные, но надзорные функции на телевидении, идут довольно активно.

Так что точка зрения Кибирова вполне совпадает с мнением властей. Это для любого настоящего поэта довольно неловкое положение. И тем не менее Кибиров с гневом отрицает точку зрения тех, кто находит “упоение в говне”.

“В надежде славы и добра” — строчка из пушкинских “Стансов”, адресованных Николаю I. “Стансы” Пастернак процитировал в своем стихотворении “Столетье с лишним не вчера…” (1931), адресованном если не прямо Сталину, то товарищу правительству. На что они “надеялись” и о какой славе говорили? На то, что самодержавною рукой будет “посеяно просвещенье”, “на труд со всеми сообща / и заодно с правопорядком”. Что получили — известно.