Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 8 2005)

Салимон Владимир Иванович родился в Москве в 1952 году. Самобытный российский лирик; постоянный автор нашего журнала. Живет в Москве.

* *

*

По осени в часы ночные

умолкнут птичьи голоса.

И в круг возьмут глухонемые,

непроходимые леса.

Они и слова не проронят,

не вымолвят и пары фраз.

В молчанье полном похоронят

среди холмов печальных нас.

Каким же будет удивленье

и радость наша какова,

когда раздастся в небе пенье

чуть слышное...

Едва-едва.

* *

*

На мгновенье ветер стих,

мгла на землю опустилась,

и от мертвых до живых

расстоянье сократилось.

Между нами стала грань,

как стена дождя, прозрачной.

Ясно стало — дело дрянь

в смысле копоти табачной.

Сам себе на шею я

винный камень приспособил.

Ноша тяжела моя.

Но еще мой час не пробил.

* *

*

Когда затихнет шум дождя,

в образовавшемся пространстве

пустом, как дырка от гвоздя,

всяк сущий здесь погрязнет в пьянстве.

Охотно коренится зло

там, где нашла коса на камень,

и бьет в оконное стекло

с небес померкших яркий пламень.

* *

*

Может быть, ущербная луна

дурно так влияет на отечество —

черной меланхолией больна

чуть не половина человечества.

Можно утверждать наверняка,

что подчас в душе происходящее

действует почище мышьяка

или как оружие разящее.

Может грусть-тоска испепелить,

изувечить, довести до крайности,

может, точно ярость, ослепить,

оглушить жестоко по случайности.

* *

*

Против своего обыкновения

я судьбе противиться не стал,

только задохнулся от волнения,

услыхавши в голосе металл.

Появились нотки незнакомые,

те, что прежде я не замечал.

Ветер налетевший невесомые

облака за край земли умчал.

А когда на небе нет ни облачка,

чтоб не заскучать в конце концов,

у меня всегда с собой коробочка,

полная душистых леденцов.

* *

*

Как ни длбинны расстоянья,

но еще длинней

ночи в зале ожиданья

и куда больней.

На скамье казенной лежа,

притворюсь, что сплю,

притворюсь, что крепко все же

родину люблю

и, хотя ломота в теле

не в новинку мне,

будто бы на самом деле

я здоров вполне.

* *

*

Сердца хочется побольше,

чем необходимо,

чтобы ты чуть-чуть подольше

мной была любима.

Потому, что осень вскоре

все переиначит,

между досками в заборе

скоро замаячит.

И откроются, быть может,

нам такие дали —

даже суслик лапки сложит

на груди в печали.

* *

*

Судьбу-индейку проклинать

по поводу или без повода,

и морщиться, ложась в кровать,

и корчиться, дрожа от холода.

Когда за окнами рассвет

уже клубится, точно облако,

взглянувши в зеркало, поэт

страшится собственного облика.

Екимов Борис Петрович родился в 1938 году. Постоянный автор журнала. Лауреат Государственной премии за 1998 год и премии им. Ю. Казакова за 2004 год. Живет в Волгоградской области.

Иван Атарщиков — молодой колхозный пастух, на Красные яры попал не желая того, каким-то, видно, нароком. Как всегда, лихо мчался он на своем мотоцикле от скотьего лагеря, напрямую, домой, в станицу, но не свернул возле Братякина кургана, а покатил вниз и лишь потом опамятовал, но решил не возвращаться, а проехать дорогой нижней, возле Красного яра. Крюк невеликий, а свой след топтать — плохая примета.

Красный яр — это высоченные глинистые обрывы. Между ними и речкой — дорога. По ней и мчался. И вдруг резко затормозил. Белое облако меловой дорожной пыли, догнав, накрыло мотоцикл с коляской и седока.

Рядом с дорогой земля была непривычно изрыта, взбуровлена: просторные, но неглубокие, в колено, ямы; сухие, каменистые комья, отвалы. И людские останки: тонкие ребра, берцы, оскаленные черепа, ломаные и целые; сопревшие сапоги, какие-то тряпки, лоскутья.

Прежде, еще недавно, здесь была лишь степь, рядом — речка и посеревший от времени жердевый восьмиконечный крест, памяти знак о погибших солдатах.

Теперь же… Надругание над прахом, божья страсть.

Молодой пастух с мотоцикла слез, подошел ближе к раскопу, к останкам людским.

— Сволочи… Гады… — вслух, громко проговорил он и огляделся, словно рядом были те, кого ругал.

Но вокруг лежала пустая степь, рядом — наезженная дорога. И все.

А ругать нужно было в первую голову самого себя. Это он виноват, болтун языкатый. Только он. А уж потом — другие.

Теплым, а на припеке жарким солнечным днем в начале сентября на высокий курган в далеком степном Задонье поднималась процессия невеликая. Впереди быстро шел молодой парень в легкой одежде, за ним послушно, след в след — две собаки: тоже молодой, поджарый кобель, виду овчаристого, в гладкой светло-каштановой шерсти, по кличке Тузик, и мать его, лохматая Жулька с высунутым языком.

Поднялись на курган, с которого открывался вид просторный, на многие версты: огромный распах долины, на дне которой невеликая речка, по берегам ее — зеленая урема деревьев.

Молодой парень, пастух, не степные пейзажи оглядывал.

Поодаль, обтекая подножье кургана, неторопливо спускался вниз, к речке, немалый гурт скота. Могучие, породистые абердины, жуково-черные, сияющие под солнцем, неспешно, медленной рекой текли среди яркой желтизны высоких трав. Живая скотья река растянулась. Неторопливо, нежадно пасясь, первые животины уже спустились в долину и возле старых груш отдыхали да сладко чесались, сотрясая корявые стволы и просторные кроны. А по ложбинам — там и здесь — тянулись быки да матки с телятами. И даже далеко наверху видны были отставшие.

Молодой пастух оглядывал свое немалое стадо. Старая Жулька прилегла у него в ногах. Тузик застыл, переводя взгляд от хозяина на отставшую скотину.

— Ну чего тебе? — усмехнувшись, спросил пастух. — Не терпится? Не набегался? Придут. Никуда не денутся. Хочется?

Тузик сдержанно взвизгнул от нетерпения.

— Занудился, тогда давай… Сбей! — приказал он не столько голосом, но рукой и перстом, и Тузик помчался на упругих сильных ногах. Жулька лишь вздохнула, сетуя ли на него, завидуя ли молодому задору.