Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 8 2006)

(“Черновик”)

Дмитрий Володихин. Цивилизация второй чаши. — “АПН”, 2006, 21 апреля .

“Иными словами, налицо — „второе Крещение Руси”. Идет масштабный процесс христианизации нашего общества, который составляет резкий контраст с дехристианизирующейся Европой. Как будто одиннадцать столетий назад Руси дарована была чаша, до краев наполненная вином благодати; с течением времени уровень вина в чаше то убывал, то вновь повышался; в начале XX века чаша как будто опустела: лишь несколько капель осталось на дне; и вдруг она чудесным образом вновь сделалась полна, как при князе Владимире Святом! Или, может быть, это уже иная чаша, только вино в ней прежнее…”

Дмитрий Володихин. Записки о докторе Леме. — “АПН”, 2006, 31 марта .

“Пан Станислав был абсолютным, концентрированным европейцем . И он транслировал интеллектуальный дух Европы всему миру. Этот писатель прославил Польшу. Но в его произведениях немного „польскости”. В гораздо большей степени Лем — „гражданин мира”… насколько мир является частью европейского культурного проекта. Лем сообщал миру, что приемлемо и неприемлемо с точки зрения Европы в тот момент, когда сами европейцы только-только начинали формулировать очередной культурный концепт. Благо европеизм или зло — не об этом сейчас разговор. Пан Станислав являлся одним из тех людей, которые озвучивали его императивы человечеству и, отчасти, формулировали их”.

См. также: “Смерть фантаста и футуролога Станислава Лема обозначила очередную веху: ХХ век завершился окончательно. Случилось странное „наложение времен”: новый век, как известно, начался 11 сентября 2001 г., а старый закончился 27 марта 2006 г. Точнее, „век космоса и прогресса” еще пять лет расплачивался по старым долгам. Теперь их, кажется, не осталось. <���…> Вот так, не оставив наследников, и кончился мир ХХ века. Что осталось? Почти ничего. Сериал „Звездные войны”, „Алиса, миелофон!”, пять-шесть песен о далеком космосе и десяток рассказов о том, как в 2000 г. комсомольцы по путевке партии осваивают планету Марс. Все это историк лет этак через двести назовет „странным интеллектуальным поветрием, захватившим массы”. В учебниках про ту эпоху будет пара страниц в разделе „ереси и секты”, но ту страстность, с которой сотни тысяч людей верили в „творческий торжествующий разум”, уже никто не поймет. В ХХ веке этот самый разум вышел на битву и проиграл. Лем, один из самых известных генералов той войны, умер уже после поражения своей армии. Его биография вполне тянет на материал для хорошей проповеди, и в этом смысле он прожил жизнь не зря”, — пишет Вадим Нифонтов (“ХХ век кончился” — “Правая.ru”, 2006, 31 марта ).

См. также: Михаил Бойко, “Краковский оракул. Памяти Станислава Лема” — “Завтра”, 2006, № 14, 5 апреля < http://www.zavtra.ru>.

Вот кто-то с горочки спустился... Беседовал Владислав Корнейчук. — “НГ Ex libris”, 2006, № 13, 20 апреля .

Говорит Александр Кабаков: “И это, как и другие предшествовавшие технические новшества, ведет, с одной стороны, к либерализации духовной сферы, с другой стороны, либерализм самоуничтожается при этом, потому что Интернет, я в этом уверен, чем дальше, тем больше будет использоваться для борьбы с либерализмом, для прокламирования антилиберальных идей”.

См. также: “Рискуя вызвать возмущение и жесткий отпор со стороны молодых читателей, неприятие политкорректной части аудитории и несогласие многих единомышленников с резкостью формулировки, скажу прямо: молодежь — точнее, значительная ее часть — представляет сейчас реальную угрозу для существующего общества. Думаю, что такой ситуации не было в России с предреволюционных времен начала прошлого века”, — пишет Александр Кабаков (“Идущие против” — “РИА Новости”, 2006, 7 апреля ).

Александр Гаврилов. Картина маслом. Материалы к истории русской литературы ХХI века. — “Книжное обозрение”, 2006, № 17 .

“<���…> я как честный зайчик прочитал роман Максима Кантора [„Учебник рисования”], хотя, видит Бог, ума не приложу, зачем я это сделал. Это большой, мастеровитый, местами неплохо выдуманный, очень старомодный роман, все достоинства которого полностью искупаются его недостатками. Недостаток первый состоит в том, что это роман ревизионистский. Кантору хотелось бы расквитаться со своими мечтами и прельстительными фантазиями начала 90-х, хотелось бы расквитаться с авангардом 20-х, с друзьями 70-х, — с жизнью своей сквитаться за то, что он ее прожил. Не за то даже, как он это сделал, а за то именно, что сделал, прожил, перевел в совершенный вид. Этот недостаток делает роман решительно непонятным никому, кто не был бы так или иначе вовлечен в ту же проблематику, что и автор”.

См. также: “Я хотел написать новый „Капитал”. Маркс, чтобы понять устройство общества, взял экономику, а я решил, что использую искусство. Только мотором исследования будет не прибавочная стоимость, не товарный фетишизм, а художественный авангард, эстетика, красота. <���…> И как в „Капитале” Маркса, появилась наукообразная часть: то есть трактат про то, как все устроено в искусстве. Затем появилась необходимость сказать, зачем это так устроилось, какими такими махинациями. Отсюда произошла авантюрная часть романа”, — говорит художник и писатель Максим Кантор в беседе с Ольгой Тимофеевой (“„Капитал” Макса” — “Московские новости”, 2006, № 11, 31 марта ).

См. также: “Я люблю те же книги, что любил в детстве: „Сирано де Бержерака”, „Трех мушкетеров”, баллады о Робин Гуде, Хемингуэя, Шекспира. Выше всех русских писателей ставлю Толстого. К той же дорогой мне традиции отношу Солженицына, его великий „Архипелаг”. Часто читаю Данте. У Платона особенно люблю „Государство” и диалог „Горгий”. Считаю великой литературой письма Ван Гога. Очень ценю Вийона, Маяковского, Бёрнса. Часто читаю их про себя. Впрочем, часто про себя читаю и страницы прозы, потому что с детства запоминал прозу страницами. Вообще написанная строка не живет, если не проговорена про себя. Все эти авторы и представляют для меня традицию — традицию гуманизма. Мне всегда хотелось жить так, чтобы быть достойным героев их книг. Представляете, я бы встретил Сирано или Роберта Джордана и не смог бы смотреть им в глаза, оттого что струсил, принял нечестные правила за норму, не встал на защиту слабого. Я никогда не стеснялся пафоса. Скорее стеснялся себя, если мне приходилось пафос прятать. Если же говорить о структуре „Учебника рисования”, то я думал, разумеется, о „Войне и мире”, а еще о „Капитале” и о диалогах Платона”, — говорит Максим Кантор в беседе с Яном Шенкманом (“Влюбленный хорек и демон истории” — “НГ Ex libris”, 2006, № 12, 13 апреля ).