Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 2 2007)

так, что перестанет болеть в груди

при виде рекламных буклетов с идиотскими пальмами.

Восемь лет брака;

все еще можно будет собрать по косточкам, — думает она, —

под златолистыми деревьями,

в осиявающем пламени,

среди дивных плодов, лежащих ошуюю и одесную.

Маршрутка резко дергается,

объезжает “Волгу”,

останавливается у вывески с яблоками и апельсинами.

Он представляет себе аварию, —

как он попадет в рай

и там наконец выплачется.

* *

*

В хирургическом пациенты орут как резаные.

На больничном дворе среди чахлых розанов

собачка ежедневно проделывает трюк:

ест из рук

много разного,

от черствой горбушки до диетического творожка.

Собачку все кормят.

Она гордо ходит

по квадратам клумб, как своевольная пешка.

Подвывает воплям, когда оказывается у окошка.

В глазном отделении зрячие играют в шашки,

“Слышь, — говорят, — кошка”.

* *

*

Как умирают пятого числа?

Как умирают третьего числа?

Как умирают в первый понедельник?

Лежат и думают: “Сегодня все музеи

закрыты — санитарный день.

Все неживое чает очищенья,

и чучела спокойней смотрят в вечность,

когда стряхнули месячную пыль”.

Как умирают ближе к четырем —

в детсадовский рабочий полдник?

А ближе к новостям? А в шесть секунд

десятого? А в пять секунд? А в три?

А вот сейчас?

Какие ж надо святцы, чтоб никого из нас не упустить.

* *

*

Камень удерживает бумагу, ножницы вырезают из нее подпись

и печать.

Осталось совсем чуть-чуть.

Камень думает: “Ну какой из меня медбрат?

Надо было поступать на мехмат.

Вот опять меня начинает тошнить и качать.

С этим делом пора кончать”.

Ножницы думают: “Господи, как я курить хочу!

Зашивать оставлю другому врачу.

Вот же бабы — ложатся под любую печать,

как будто не им потом отвечать”.

Бумага думает, что осталось совсем чуть-чуть,

и старается

не кричать.

* *

*

Нет, за пять лет для нас мало что изменится.

Через пять лет для нас мало что изменится и за восемь.

Через восемь для нас и за десять изменится не очень многое.

Через десять лет им будет по пять, некоторым — по восемь.

Они будут думать, что за год все изменится до неузнаваемости.

Еще через пять — что все, возможно, здорово изменится через пару лет.

Еще через восемь — что за десять лет, в целом, может измениться очень многое, —

но только не мы.

Мы ведь были точно такими же и пять лет назад, и восемь, и десять, —

только больше ростом — и еще что-то,

изменившееся совершенно неуловимо, —

незначительное,

не важно.

“Через десять лет”, — будут думать они, глядя на нас. “Может быть, через

двадцать”.

Рано или поздно, но непременно.

И это страшно, но неизбежно.

Им тогда будет — нет, еще не очень много, —

но тем, другим, уже будет по пять или по восемь,

и все будет меняться

так быстро.

Так.

Чудовищно.

Быстро.

Мы могли бы тогда сказать им:

“Надо просто потерпеть — лет восемь или десять”.

Но к этому времени очень многое может измениться.

В первую очередь — для нас, конечно.

* *

*

Плывет, плывет, — как хвостиком махнет,

как выпрыгнет, — пойдут клочки по двум столицам.

Придут и к нам и спросят, что с кого.

А мы ответим: “Господи помилуй,

Да разве ж мы за этим восставали?

Да тут трубили — вот мы и того.

А то б и счас лежали, как сложили”.

С утра блесна сверкнула из-за туч,

над Питером и над Москвой сверкнула.

И белые по небу поплавки,

и час заутренней, и хочется мне кушать...

Смотри, смотри, оно плывет сюда!

Тяни, Андрюша, подсекай, Петруша!

От редакции. “Записки из подполья” были написаны Достоевским почти полтора века назад. Почему мы сегодня печатаем инспирированные ими размышления как актуальный — не столько литературный, сколько общественно-идеологический — материал? Самому Достоевскому, как известно, представлялось, что он в последующих творениях одолел бесплодное хождение по кругу своего “парадоксалиста”, дал ответы на его ехидные ламентации. Но, как справедливо замечено в представленных ниже текстах, великие романы Достоевского не “снимают” того, что явлено в “Записках...”. Не потому, что на это не хватило писательского гения, а потому, что “люди зыбкой почвы” (А. Суконик), носители “усиленного сознания”, остаются основным мыслящим типом русско-европейской культуры и по сей день.

Наши авторы, первые два, приславшие свои соображения с разных концов земли и ничем биографически друг с другом не схожие, тем не менее единодушно считают, что “антигерой” (В. Бирюков), он же “экзистенциальный философ” (А. Суконик), — это по преимуществу рефлекс российского бытия с его исторической цикличностью, судорожным “диалектическим” бегом на месте, периодическими возвращениями вспять — к так и не решенному. Ну а на Западе такие же эксцессы в лице Кьеркегора и Ницше давно изжиты достижениями рационального мышления, о котором Суконик, впрочем, не забывает отозваться со скорбной иронией, — да и самим фундаментом тамошнего стабильного существования.

Тревожные мысли по поводу кружения российской мысли и российской ментальности по замкнутой траектории посещают пишущую братию все последние десятилетия, начиная, скажем, с историософских конструкций Александра Янова и кончая на сегодня новейшим романом Дмитрия Быкова. Но насчет сугубо российской специфики этого недуга дозволено усомниться. Прав третий участник разговора, С. Бочаров: “„Подполье” собрало в узел и европейские, и свои отечественные идейные нити” — и “Записки...” даны, как цитируется тут Горький, “на всю Европу”. “Узел” же не только не развязан, но со временем затянулся еще туже.

Отнюдь не охлажденные, далекие от академизма высказывания трех авторов внутри этого клубка тем предлагаются читателю — в надежде на его собственное мыслительное усилие.

Виктор Бирюков

*

Антигерой

Из “Диалектических экзерсисов на русскую тему”

Бирюков Виктор Михайлович родился в 1951 году в городе Новозыбкове Брянской области. В 1974 году закончил факультет иностранных языков Новозыбковского пединститута. Преподавал в сельской школе; работает программистом. Дебютировал в “Новом мире” статьей “Сплин” (2006, № 3). Настоящее эссе продолжает начатый этой статьей цикл.