Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 2 2007)

Впрочем, Дмитрий Орехов ведет речь не об историческом Сиддхартхе. Начинается все почти детективно: декан Восточного факультета Андрей Андреевич Ольдберг навязывает некоему студенту, который почти провалил сессию, но обладает определенными писательскими способностями, новую версию событий — оказывается, Будд было двое... Ольдберг великолепен: “живая легенда востоковедения и альпинизма, путешественник по Тибету и Гималаям, умница и самодур”. На протяжении всей книги я не могла отделаться от сердечного сокрушения, что автор укокошил такую замечательную личность тут же, в прологе, и надеялась, что каким-то образом исхитрится и воскресит его. Но он воскрешает другого… Впрочем, не стоит пересказывать повествование, построенное — наконец-то! — на крепком, последовательном, внятном и довольно остром сюжете. Сиддхарта (другое написание имени) был подлинным просветленным, а его двоюродный брат Девадатта пустился в странствия и самосовершенствование под влиянием хорошенькой, но взбалмошной танцовщицы, увлекшейся, что совсем не подобает молоденьким хорошеньким женщинам, вопросами последовательности перерождений и природы майи . Сложные отношения братьев, один из которых был сначала учеником другого, приводят к тому, что за Будду почитают не того . В то время как настоящий отшельник и аскет утрачивает возможность погрузиться в нирвану, потому что сталкивается с нравственным выбором, который решает в небуддийском ключе. Роман показывает, что мировоззренческие, этические, нравственные системы религий существенно различаются, опровергает расхожие убеждения вроде тех, что “все пути одинаково хороши, каждый ведет к Богу, к вершине одной горы”.

Несмотря на обилие терминов, этот увлекательный роман читается на одном дыхании и, насколько можно судить, не больше грешит против “традиционных взглядов” буддизма, чем любое другое писательское произведение на эту тему. Сознание современного человека синкретично по своей природе, вот и роман вполне следует негласным принципам построения “религиозных” историй для такого читателя.

Однако, несмотря на восточный антураж, конфликт, нарастающий в романе на протяжении всего действия и возвращающий к проблемам соотношения добра и зла, решается “в парадигме” христианских представлений.

± 6

Елена Лебедева. Город храмов и палат. М., Издательство Сретенского монастыря, 2006, 704 стр.

Москву познать невозможно — не тот город. Москва слоиста до невероятия, ее так много, что не всегда понятно, как такие различные пространства зовутся одним и тем же именем. Портрет Москвы совершенно особой, светлой и глубокой — в книге Елены Лебедевой, в собрании исторических очерков, написанных живым языком, играючи, но без заигрывания и вообще не игриво. Рассказ о каждом храме приурочен ко дню его престольного праздника, так что перед нами — культурный и исторический календарь. Первая часть книги посвящена непереходящим праздникам, вторая — переходящим, связанным с пасхальным циклом.

Рассказы о храмах включают повествования о святых, во имя которых храмы строились. Повествование о драматической истории храма Христа Спасителя ведется без особой аффектации (хотя и не бесстрастно). Впрочем, как бы оно могло быть бесстрастным, в этой своей части и везде, где рассказывается о “страшной и безбожной советской власти”. Что ж, никто не отменяет исторических фактов, но не пришельцы с Луны разрушали храмы, а люди, воспитанные в том числе в этих храмах, да и теперешнее время всеобщего потребления ничем не более благоприятно для веры. Хочется совсем спокойного рассказа, но, возможно, это дело не ближайшего будущего, слишком эмоционально вовлечены мы все в историю такую недавнюю.

Читая книгу — страстную, неоднозначную, — думаешь сразу о многом, и невозможно не вспомнить слова из собрания писем архимандрита Иоанна (Крестьянкина): “А что выдумывать-то в деревню ехать? В деревне-то что — рай? Да если там и не московская Гоморра, а нечто более приличное, но приедет туда все тот же Р., всё с теми же болезнями и неумением жить в Боге?”

Максим Лаврентьев. В ожидании переправы. Стихи. М., Литературный институт имени Горького, 2006, 32 стр.

Максим Лаврентьев — автор трех тоненьких поэтических сборников: “Бабочка-книга” (2004), “На грани вымысла и смысла” (2005), “В ожидании переправы” (2006), все они вышли в издательстве Литературного института1. Мир, описанный Лаврентьевым, непротиворечив, уютен, гармоничен, хотя и до некоторой степени замкнут, тесноват. Если Москва, то Москва парков, садов, разрушенных усадеб, гротов, дворов. Если Петербург, то Петербург поэтических аллюзий начала XX века, а никак не современный. Если Крым, то древняя Сугдея лирических фантомных воспоминаний, а не Судак экскурсий и пляжей. Декларируемые поэтические истоки — Хармс, Введенский, Хлебников, обэриуты, чинари, Боратынский. Впрочем, скорее приходят на ум имена — Тютчев, Фет…

“В ожидании переправы” выстроен с той же мерой осмотрительности, что и предыдущие книжки Максима Лаврентьева — от элегического стихотворения-эпиграфа “Солнце светит, вода шумит / Нам — бессмертным и вечно юным” и от мимолетного отвержения окружающего: “И пляшет голый Аполлон, / Вскарабкавшись на стол, в гей-клубе” — поэта выносит к спокойному, размеренному созерцанию, как бы остановке бега времени. Он вглядывается в себя: “Что ты ходишь вечно хмурый, / Говоришь на всё „фигня”? / Со своею музой-дурой, / Со своей литературой / Ты уже достал меня”. Но самососредоточенные прогулки (“Иногда брожу по старинке / Вдоль да поперек по столице, / Неизвестно кто, в джинсах-стрейч”) прерываются жутковатыми видениями (“И во сне я вижу: оравы / В ожидании переправы / На речном стоят берегу”), и мысль о смерти не дает покоя, являясь фоном для всего остального. Ключевое стихотворение сборника, как представляется, “Сад”: “Разве это то, что ты хотел найти? / (Извини, что я перехожу на „ты”, / Но к себе на „вы” мне обращаться странно). / Где твоя любовь и где твоя мечта? / Вновь ты посетил знакомые места: / Старый парк, скамейки, летняя эстрада”. Знакомые места, и впрямь известные уже и читателю, обжитые им, вполне исчерпываются этим перечислением, но в убогих и уютных декорациях, похоже, перед нами проходит настоящая драма: “Мир, в который ты хотел попасть на миг, / Так похож на миф и не похож на мир — / Этот голубой, бесцельный и единый”. У лирического героя словно бы нет уверенности в самостоятельном существовании окружающего мира, и ситуация то ли облегчается, а то ли, напротив, усугубляется моментом непременной самоиронии: “Все же этот парк — волшебный парадиз. / Если отдохнул, пойди еще пройдись. / Если заметут, то я тебя не знаю”. Понятно поэтому, что друзья и знакомые в подобном мире — лишь рой призраков, которые карнавальным вихрем проносятся по окраине сознания и жизни. Да и женщины лишь заслоняют собой ту единственную, которая когда-нибудь поймет поэта (ведь поэт описываемого рода, как нетрудно догадаться, не понят ): “Пустоту сердечных отношений / Заполняю Аннами на шее”.