Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 2 2007)

“Разве все, что было между нами, / Я, как стих, не читанный тобой, / Выходил тяжелыми ногами, / Выдумал усталой головой?”

Лирика не может избавиться у Тыцких от обобщений совершенно другого характера, нелирических, это и придает ей глубины: “Ты не плачь. Ведь не мы виноваты, / Что в любимой стране рождены, / Что ушел я когда-то в солдаты, / Что уехать не можем куда-то, / Да и здесь никому не нужны…”

Мысль о смерти поэт принимает с истинно воинским спокойствием: “Я знаю, что умру. / А кто не знает? / Вон та сосна в бору / И елка с краю. / И тот далекий плес, / И этот камень, / Береговой откос / И даже пламя / Погасшего костра / Над быстрой речкой. / Они сгорят, дрова. / Но пламя — вечно”. Мне слышится в этом отголосок самурайского духа, благо русский Дальний Восток так близок с Японией.

Стихотворение, посвященное Станиславу Куняеву, называется “Добро должно быть…”: “Дела, увы, не без изъяна: / В полоску жизнь, как тельник мой. / Опять я не из океана / Не возвращаюсь не домой”. Эта ситуация — “не возвращаюсь не домой” — слишком понятна, чтобы ее комментировать. Дома больше нет, того дома, который мы привыкли считать домом. Но не в том сожаление, а вот в чем: “Когда б еще моей дорогой / Шел к цели кто-нибудь другой… / Нас в океане было много — / Теперь он русским как чужой. / Да и Земля как будто тесной / Вдруг стала, сдвинув рубежи: / Нам помирать хватает места, / Да все трудней найти, где жить”. Точные слова, и в их спокойствии чувствуется нечто грозное, что пока еще рано сбрасывать со счетов: “И головою, и руками, / И сердцем — мы навеки здесь. / „Добро должно быть с кулаками”. / Ты знаешь, что-то в этом есть”.

Вы знаете, что-то в этом есть.

Сергей Сибирцев. Привратник Бездны. Роман. Лукавые встречи. Рассказ. М., “РИПОЛ классик”, 2005, 528 стр., с ил. (“Meta-проза”).

Роман Сергея Сибирцева “Привратник Бездны” написан тяжелым языком, сквозь который нужно продираться, — повествование сложное, многослойное, с метафизическими “закидонами”, родными сердцу всякого металирика-практика.

Рассчитан этот роман, как и большинство произведений Сергея Сибирцева, на читателя-“извращенца”, находящего особого рода противоестественное удовольствие от пассажей вроде: “Литературное ругательство мое предназначалось одновременно и зловеще примолкшей входной двери, и фарисею Фараону, который своим не доблестным поведением заставил мою, в сущности, не трусливую натуру покрыться предупредительными, вернее, упреждающими пупырышками…” — и так далее, там еще одно “которые”, да и пояснение, что Фараоном зовут кота, мало прибавляет прозрачности фразе. Тем не менее именно сбивчивый и затейливый стиль письма Сергея Сибирцева создает в нашем читательском воображении ту противоречивую, населенную борхеанскими существами и прочей нечистью атмосферу, где монстры сменяются чудовищами и где действует герой-холостяк, “интеллигентишко и мечтателишко”, а на деле вполне практически мыслящий человек. Перед нами довольно точный портрет нашего современника, нашпигованного эсхатологическими предчувствиями. “Я всегда догадывался, что любая хамская определенность лучше бесконечной чреватости. Ужасная, малоинтеллигентная, нагло навязываемая — но определенность. <���…> И поэтому, когда прямо передо мною — наконец-то! — материализовалась пара бесшумных разнокалиберных фигурантов, на сердце опустилась некая невнятная (чуть ли не мазохистская, сладострастная) благодать: ну вот, и для меня лично стали крутить кино современное, авторское, элитарное…” Все тут узнаваемо, поскольку очень уж многим теперешним жителям “крутят” именно такое кино: конечно, соблазн, но какой густой, терпко замешенный, ароматный… И как не поддаться ему, как не кинуться навстречу — пусть будет что-нибудь, хоть и пугающее, но взамен той обыденности, в которой места тебе как действующему лицу остается не так уж много. Сибирцев пишет о герое, представшем неожиданно для самого себя “персонажем, от воли и желания которого вдруг стали фатально зависимы множество второстепенных, побочных, эпизодических действующих лиц странной метафизической пьесы, с превесьма запутанной фабулой и мило-жутковатым сюжетом, позаимствованным из личной моей жизни”. Поэтому книга, конечно, уже возымела успех среди других таких же “столичных обывателей”, пресытившихся опресневшим Пелевиным. И герой, и читатель, и автор — не так просты, как могут показаться. Однако книга останется маргинальной по отношению к тому, что мы привыкли звать русской литературой, — если та все еще будет сохраняться в том богатстве смыслов, которое русские писатели любовно накапливали в понятии на протяжении столетий.

“Лукавые встречи” с подзаголовком “Пересказ мистификатора”, обозначенные в оглавлении как рассказ, по объему больше смахивают на повесть, но ничего существенно нового к уже прочитанному не добавляют: “Одно время я был весьма накоротке с одним неприличным господином. Он носил престранную фамилию Воландов, обличием напоминал спившегося профессора черной магии”.

В общем, дикий писатель этот Сибирцев.

Юкагирская литература. Сборник. Составитель Вячеслав Огрызко. М., “Литературная Россия”, 2006, 376 стр.

Вячеслав Вячеславович Огрызко должен по справедливости быть отмечен как один из весьма немногих, кто ведет деятельность по собиранию “национальных литератур”, в особенности литератур “малых народов”. Книга “Юкагирская литература” — шестая в ряду сборников, выпускаемых “Литературной Россией”, посвященных культурам коренных малочисленных народов Крайнего Севера и Дальнего Востока. Ханты, ненцы, манси, нанайцы, эвены и вот теперь юкагиры. Одного этого перечисления достаточно, чтобы иметь представление о степени важности такой работы, но она если не вовсе пропадает втуне, то все равно не вызывает заметного общественного интереса. Да и то — “кому они сейчас нужны, юкагиры?”.

Я не большой спец по юкагирской литературе, могу сказать лишь, что сборник неоднороден, есть в нем академические работы, есть “мнение современного культуролога” (молодой философ Михаил Бойко), есть “точка зрения марксиста-литературоведа” (Михаил Пархоменко), есть целый блок “Обзоры советской эпохи”; а также статьи теперешних наших критиков: Романа Сенчина, Александра Гриценко, Ольги Рычковой... Словом, с бору по сосенке. Но как бы ни была важна проделанная работа, нельзя не сказать, что читать сборник подряд — почти невозможно. Недостает объединяющей идеи, которая с необходимостью диктовала бы появление каждого последующего высказывания вслед за предыдущим. Впрочем, может быть, уже и то хорошо, что такой сборник все-таки существует? К сожалению, скорее всего, он останется интересен лишь специалистам, поскольку не выводит на серьезные обобщения: каково место национальных литератур в сегодняшней реальной литературной жизни? То и дело слышишь, что русская литература никому не нужна, — что же говорить о литературах “малых народов”? А может быть, если “малым народам”, по крайней мере их писателям, нужна русская литература, то и хоронить ее рано?