Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 2 2009)

С. Г. избавлен от механического согласия тем, что в каждое его мнение, разделяемое читателем, вложена восхитительная или просто симпатичная неожиданность. Примеры? Извольте.

Об одном английском романе:

«И роман замечательный, хоть и награжден „Букером”. Такая в нем тишина — почти что слышно, как растет трава. Во всяком случае — видно. <...> Роман об осанке, об улыбке, о прямом взгляде. О людях, живущих молча.

Настоящий английский. Про настоящую Ирландию.

Про любовь, вообще-то».

Не правда ли — портрет романа в полный рост?

О книге: Струйский Н. Е. Еротоиды. Анакреонтические оды. Подготовка текс­та, составление, вступительная статья, послесловие и комментарии А. Г. Мо­розова.

После кратких сведений об авторе следует о нем же: «Вы только взгляните на его портрет работы Рокотова: капризный ротик и глаза на мокром месте». Боюсь, что любой другой автор (я, в частности) не удержался бы и расписал в подробностях все, что видит на знаменитом полотне, а С. Г., как никто, умеет вовремя остановиться. Одной этой фразы достаточно; она бы утонула, пустись он в подробности. Дальнейшее замечание об этом персонаже — совсем из другой оперы: «В наше время он переменил бы пол — и никого не убил бы. Не сделал бы своей Александре Петровне полторы дюжины детей <���…>» Не о ней ли, о ее портрете, незабываемые стихи Заболоцкого («полуулыбка-полуплач»)? Значит, не случайно мы знаем о ней и не знаем о нем: оказывается, «это не книга стихов дрянных виршей Струйского, а превосходная историческая монография Александра Морозова».

Собственно, возьмите любой сюжет Гедройца; в каждом найдете что-то неожиданное, удивляющее, забавное, милое, прелестное.

О переписке В. К. Шилейко с Анной Ахматовой и Верой Андреевой:

«Но вот от этой супружеской переписки нас отделяет меньше чем одна жизнь. Читать — рано. И, между прочим, слишком грустно.

Слишком жаль этих людей, из последних сил выгребающих против течения зловонного быта. (Конец 20-х ХХ века: квартиры уже коммунальные, но интеллигенты прислугу еще держат; отопление дровяное, освещение свечное, и есть надежда на водопровод.) А покуда, значит, персонажи барахтаются (медицина, кстати, пещерная; вообще, одна лишь почта работает как часы), ихнюю социальную прослойку сортируют по анкетам, и ненадежные сорта лишаются подкормки.

А впереди — нам-то видно — вряд ли не ждет профессора Шилейко тюрьма; так что туберкулез, погасив его, спасет жену — Веру Константиновну — и сына. Который письма нашел и ленточку развязал голубую (на письмах Ахматовой. — Е. Н. ).

Но я-то, читатель-то, какое право имею знать, что и в этих обстоятельствах, жалких и безнадежных, такие-то люди, чисто конкретные, умудрялись вдобавок мучить друг друга и себя то ревностью, допустим, то тревогой (и что болело, и чего боялись; и чего не понимали друг в друге, и что не нравилось), — зачем передоверены мне их тайны — для меня ведь, чужого и пока живого, ничтожные, но не для этих двоих?..»

Хотела здесь остановиться, но не могу, продолжу: «Обидней же всего (хотя и вчуже) — что не в них дело. Не в Андреевой, не в Шилейко и не в письмах. Издательство, как вы понимаете, раскошелилось исключительно потому, что предыдущую жену Владимира Казимировича звали — Анна Андреевна. И тут есть два-три о ней упоминания да сколько-то записок от нее и к ней — главным образом про сенбернара Тапу. Ну, и предполагается, что, прояснив Шилейко как все-таки крупную фигуру фона, неугомонное наше ахматоведение уточнит какой-то блик на драпировке главной героини».

Последняя выписка: «И, по правде говоря, такая злость берет. Злость на всех, кроме разве сенбернара Тапы да грудного тогда составителя книги, — но в сущности — только на судьбу».

Вот эта человечность в книге С. Г. меня трогает больше всего. Потому что человечность нуждается в таланте (как и он — в ней). Голая человечность — что-то вроде нищенки на углу, с протянутой рукой.

И разве не она заставила извлечь из примечаний к переписке Чуковского и Оксмана текст выступления К. И. на съезде писателей и сличить его с письмом к Оксману и припомнить письмо самого Оксмана, где он называет своих обидчиков? И мы видим причудливую, болезненную для души, но необходимую для выживания позу, которую, как больной радикулитом, принимали они, бедные. Как им приходилось изворачиваться! А кто, как Оксман, не хотел, — сидел полжизни в лагерях, если вообще оставался в живых.

Привлекает в этой необычной прозе и неслыханное разнообразие сюжетов, диапазон их — от средневекового эпоса до журналистики наших дней. Великие писатели и писатели попроще, трагические эпизоды истории и фарсы, счастливый вымысел и нелепый, стихотворная лирика… Опять напрашивается цитата: «Автор, возвышаясь над героем, смотрит вам прямо в глаза».

Он не любит пошлости, ловит ее мастерски и виртуозно показывает, не любит дамскую прозу и замечательно определяет ее особенность, не любит мерзости [5] , не любит наукоподобного суррогата мысли, не любит второсортную литературу, каким бы успехом она ни пользовалась, любит Галича, В. М. Глинку, Я. С. Лурье, Мелихова, Оксмана, Политковскую, Травина, Туровскую, Хазанова, Шишкина, Фрезинского, Чуковского… Не подумайте, что я перечислила всех, — просто мне приятно заметить сходство, как в иных случаях приятно заметить разность.

Эта книга нужна, я думаю, всем. Писателям, чтобы знали, как надо писать и как не надо. Критикам, чтоб не увиливали от своих прямых обязанностей, от ответа: хорошо или плохо? И читателям. Нам нужен собеседник, знающий настоящую цену мысли, слову, долгу, типографской краске, человеческому достоинству, сюжету, композиции, счастью, стилю, профессионализму, смерти и бессмертию. И всему остальному. «С кем вы на рынок Торжковский идете, / кто эту жизнь комментирует вам?»

Елена НЕВЗГЛЯДОВА

Санкт-Петербург

[5] См.: Коняев Николай. Рубцовский вальс. Апология русской судьбы. М., 2005.

Рустам Рахматулли н. Две Москвы, или Метафизика столицы. М., «АСТ»; «Олимп», 2008, 704 стр.

Эта книга шла к своему читателю долго — более десяти лет. Отдельные ее главы, по доброй московской традиции, ходили по рукам в рукописи и уже по-новому — в дискетописи, оседали файлами Word 6.0 на домашних компьютерах, печатались в газетах, журналах и альманахах. И хотя каждая из этих глав была чем-то особенно замечательна, все ждали выхода книги как итога многолетних поездок, путешествий, экскурсий автора по Москве.

И вот наконец мы держим эту книгу в руках. Текст ее тысячами невидимых нитей соединен с пространством Города, она как будто выросла из него, и, перелистывая страницы, мы торим неведомые доселе пути, то раздвигая, то, напротив, суживая границы улиц, стены привычных и новых зданий; но во многом это иллюзия: всякий раз мы оказываемся в Городе, где очень хотелось бы жить, но, несмотря на кажущуюся его близость, в том Городе нас уже не будет никогда.