Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 2 2009)

Этот Город — Москва. Но Москва эта отражена или, скорее, преломлена в метафизическом зеркале и потому как бы «мерцает» — то узнается, как на доброт­ном, фотоснимке, то, напротив, выглядит неузнаваемой, как во сне. Иногда кажется, будто не автор мыслит «метафизику столицы», но, напротив, — сама столица рассказывает о себе, а тот, чье имя значится на обложке, просто очень внимателен к этому рассказу и научился за долгие годы понимать то, что она хочет выразить языком камня или дерева, холмов или гор, реки или огня…

При этом Рустам Рахматуллин не выдумывает свою Москву. «В Москве непозволительно выдумывать, — убежден он, — в ней нужно только вслушиваться, всматриваться и — слышать или нет; видеть или нет». Отсюда одна из основных оппозиций книги: «слепой» Баженов и «зрячий» Казаков. Один выдумывает Москву, подчиняет ее своему вымыслу, ограниченному временем и социальной средой. Другой — дает Москве проявить себя самой, раскрывает прообраз города. Но Баженов и Казаков здесь, несмотря на всю их конкретную историчность, суть не люди, а лишь доведенные до предела тенденции, структурные противоположности, некие «сгустки воль» (М. Волошин), творящие живую историю Москвы.

Книга Рустама Рахматуллина уникальна в своем роде. И вместе с тем здесь можно говорить и об определенной «традиции». Некоторые имена подсказывает сам автор: это историк Иван Забелин, в лице которого «позитивная наука достигает <���…> метафизической высоты», Николай Львов — «единственный писатель среди русских архитекторов», философ Владимир Микушевич, которому посвящена одна из глав книги, искусствовед Михаил Алленов — автор предисловия…

Даже этот, далекий от полноты, перечень дает представление о некоторой эзотеричности и сугубой междисциплинарности предлагаемого текста. Это одновременно метафизика истории и герменевтика архитектуры — «метафизическое краеведение», как предпочитает называть собственный предмет автор. А Михаил Алленов так определяет область исследования в «Предисловии читателя»: «„Две Москвы” — в сущности реализация известной метафоры „архитектура — каменная летопись” <���…>. Тем самым город прочитывается как текст и в этом качестве оказывается в состоянии диалога с другими текстами…»

Объекты или имена, возникая, мгновенно включаются в сложную экзистенциальную игру. Между ними выстраиваются непростые отношения притяжения-любви или отталкивания-вражды, «спора» или «фронды», если использовать авторские термины. Они бросают друг другу вызов и «полемизируют» друг с другом. Впрочем, совсем не так, как у Пастернака в «Докторе Живаго», когда в день Февральской революции герою кажется, что «митингуют каменные здания». Во фронде, описываемой Рахматуллиным, нет ничего революционного. Скорее речь идет о степенной классической дуэли — поединке, который может растянуться на несколько веков. Дома ведь живут гораздо медленнее людей.

Так, Дом Пашкова («царь домов») противостоит Кремлю («дому Царей»). Но это не непримиримая вражда, а скорее родственный семейный спор. Они «парны», как парны западники и славянофилы, которые, по Рахматуллину, «суть две стратегии Арбата как предместного холма: быть против или подле царского холма Кремля». Московские холмы борются друг с другом за первенство, и история оказывается, в сущности, отражением этой борьбы: «Перемещая торг и перекресток главных улиц с Боровицкой площади на стол Кремля, вернее подкремлевья, Москва переносила их с театра напряженного борения холмов в спокойный центр победившего холма». И вся эта сложная динамика личных пространственных взаимоотношений оказывается фрагментом большой истории: Священной Истории Москвы — Третьего Рима, рассматриваемой неупрощенно, со всеми присущими этой истории мистикой и драматизмом.

Да, можно сказать: город-текст в диалоге с другими текстами. А можно и так: Москва Рустама Рахматуллина — это живой и говорящий космос, ритмично пульсирующий сложным и в то же время структурно упорядоченным и гармоничным бытием в истории. Любой вдруг возникающий в Москве архитектурный объект, или изгиб улицы, или просто имя не творятся «из ничего» в уступчивой пустоте, не просто равнодушно занимают отведенное им бескачественное «пустое место», но проявляются из плотно насыщенного смыслами невидимого мира, неся эти смыслы вовне и тем определяя, означивая пространство. В книге «Две Москвы» живет и говорит буквально все, не только люди видят дома и улицы, но и, в гораздо большей степени, улицы, дома, реки, горы видят, слышат и сознают себя: «Что Воробьевы горы прообразуют Ватиканский холм, Витберг мог и не видеть. Но сами Горы видели себя именно так в проекте Витберга…» «Выходящие из огня и воды выходят из них как земля, как сами Горы. Персонажи Герцен и Огарев суть аллегории Гор, а не воды у их подножия и не московского огня. <���…> Герцен и Огарев, конечно, гении, если не гений , Воробьевых гор, их кентаврическая аллегория».

Вообще антиперсонализм автора носит местами какой-то даже воинственный и вызывающий характер. Аллегориями московской топонимики оказываются не только живые исторические личности, но и исторические персонажи. Такие, как тургеневский Герасим, который в логике московского текста — всего лишь «аллегория плотины, поднимающей речную воду подле Воробьевых гор». И больше того: «Герасим — аллегория раздачи, но и удержания воды; аллегория плотины как кордона между низкой и высокой водой; аллегория низкого берега, разлива, водополья; наконец, он аллегория воды нагорной, прибывающей размеренно или внезапно».

И в особой логике «московского текста» с этими определениями и не поспоришь — ну разве что с уместностью в данном случае термина «аллегория».

Автор, вооруженный метафизическим знанием Москвы, без обиняков берется за такие сакраментальные вопросы, на которые вся мыслящая Россия не может ответить уже полтора столетия. Например: «Зачем Герасим утопил свою Муму?» Автор вполне обоснованно утверждает, что перед нами метафора строительной жертвы, обусловленной местом гибели несчастной собачки: «Гибель Муму есть случай именно что местный, оправданный не столько изнутри рассказа, сколько изнутри пространства, оглашенного рассказом. <���…> Выбрав место действия, Тургенев оказался в поле местной фабулы как фабулы потопа». Поразительны и такие совпадения, на которые может обратить внимание только автор данной книги, верный своему методу: Муму спасена и затем утоплена невдалеке от Крымского моста.

И, «написанная накануне новой, Крымской войны, повесть вышла в год жертвы флота в Севастополе». В сюжет о Крымской войне оказывается включенным и рассказ Ивана Шмелева «Мартын и Кинга», действие которого отнесено к тому же 1854 году. Случай из вроде бы частной московской жизни — соревнование по плаванию у подножья Воробьевых гор — оказывается аллегорией (в данном случае, наверное, именно так) не только Крымской кампании, но и векового противостояния Востока и Запада: «Полем сражения песьего короля и русского мужика служит бырь — место силы воздуха, воды и огня. А имя моста — Крымский — растолковывает адрес сражения <���…> Между городом и Воробьевыми горами сражаются Восток и Запад».