Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 2 2011)

Борис Гройс. Репетиция революции: еще раз о русском авангарде. — “ OpenSpace ”, 2010, 11 ноября .

“Зачастую, когда говорят о русском революционном авангарде, имеют в виду художественные практики русских авангардистов 1920-х годов. В действительности это некорректно, поскольку в 1920-е годы авангард — и художественно и политически — находился уже в своей постреволюционной фазе. Во-первых, потому, что он занимался развитием тех художественных практик, которые возникли еще до Октябрьской революции. Во-вторых, потому, что эти практики реализовывались в контексте постреволюционного Советского государства (в том виде, в каком оно оформилось после Октябрьской революции и к концу Гражданской войны) и поддерживались государством. Поэтому мы не можем сказать, что русский авангард того времени был „революционен” в том же смысле, в котором мы говорим о „революционности” искусства, направленного против status quo , против доминирующих политических и экономических властных структур. Русский авангард советского периода был не критическим, но аффирмативным по отношению к постреволюционному Советскому государству”.

Екатерина Деготь. Хватит смеяться, пора требовать. — “Ведомости. Пятница”, 2010, № 45, 26 ноября .

“На протяжении девяностых в России произошла деградация юмора, исчезли изощренные политические анекдоты. Люди утратили критическую дистанцию по отношению к власти — и не смогли ее приобрести по отношению к капиталу, массовой культуре, рекламе и прочим формам оглупления и нейтрализации трудящихся. В 2000-е анекдоты вернулись, но несмешные и умственно нетребовательные. Но сейчас меня не расстраивает отсутствие хороших анекдотов — если это цена, которую надо заплатить за возможность социального действия”.

“Общество, возможно, не приемлет насилия, но с протестным содержанием этой акции [группы „Война”] оно, похоже, солидарно. Теперь на процессе можно будет публично говорить о том, что экстремальные формы социального протеста служат тому, чтобы донести до власти крайнюю степень накопившегося в обществе недовольства и подвигнуть общество требовать расширения легальной зоны протеста, которая у нас очень узка. О том, что стало уже несмешно смеяться. И что ирония, конечно, — сильное оружие, но есть и посильнее”.

Денис Драгунский. “Форма моего существования…” clear_text о литературе и жизни, ЖЖ и, разумеется, “Денискиных рассказах”. — “Частный корреспондент”, 2010, 8 ноября .

“Возможно, будут романы для букридеров. Романы, чтением которых можно будет управлять в смысле разветвления фабулы. Выбирать, собирать почти самому. Или запуская программу”.

“Вот у меня есть идея собрать 500 своих рассказов (у меня их уже почти столько) и загнать их в букридер с программой-поисковиком, которая будет формировать разделы: про любовь, про папу с мамой, про дачную жизнь, про измены, про радостные встречи, про страшные сны, про писателей, про выпивку, про и т. д. и т. п. Или для гадания перед собеседованием”.

“Посткнижная литература приходит, и это очень интересно. Такой же важный перелом, как переход от устной литературы, от аэдов и рапсодов (они же акыны и жырчи), к книжной. Тоже, наверное, профессионалы жаловались. Но ничего. „Nitschewo, nitschewo!”, как говаривал канцлер Бисмарк, вспоминая, как чуть не замерз в русской метели”.

Есть некая труба, в которую дует Господь Бог, и в этой трубе есть пылинка, которая создает некое звучание. “Полит.ру” представляет очередную программу “Нейтральная территория. Позиция 201” с Дмитрием Григорьевым. Беседует Леонид Костюков. — “ПОЛИТ.РУ”, 2010, 17 ноября .

“ Леонид Костюков: …Мы делаем книжку поэта, который, условно, жил и умер, мы делаем тоненькую книжку избранного, мне кажется, что если здесь нет очень большой ошибки, то мы можем сделать ее так, сяк, иначе — и все равно будет хорошо. <���…> Условно говоря, представляем себе Мандельштама и представляем себе, что у кого-то сейчас возникла возможность издать тоненькую книжечку стихов Мандельштама. И эта тоненькая книжечка стихов Мандельштама может быть, условно говоря, больше из „Камня”, а может быть больше из последних стихов, и так и так она будет тем людям, которым это нужно, давать какое-то представление о Мандельштаме, что это тот поэт, в которого нужно „влезть” и взять весь массив, а это — только входная часть. Если уж этот издатель не пойдет по какому-то уж совсем экстремальному пути и не возьмет шуточные стихи Мандельштама и не издаст в виде такой вот тоненькой книжечки. Тогда, может быть, люди, изначально настроенные на Мандельштама, скажут: ну зачем нам второй Иртеньев? То есть если он не совершит какой-то страшной ошибки, то все равно с книжкой все будет хорошо.

Дмитрий Григорьев: Да. В данном случае я просто говорю, что у каждого человека есть свои субъективные представления о том, как это вытащить. Я уверен, что если мы с тобой станем составлять сборники „ the best ” Мандельштама, то у нас будут совершенно разные. Причем у меня войдет очень много раннего. „Поедем в Царское Село…” — для меня эта чудесная легкость…

Леонид Костюков: А для меня милее кровь и тяжесть поздних стихов.

Дмитрий Григорьев: Ну да, и это тоже. А вот если Бродского составлять, то тут уж они будут абсолютно разные.

Леонид Костюков: У большинства войдут вот эти ранние хиты: „Ни страны, ни погоста…”, мне кажется, что с Бродским как раз будет легче. Из позднего мало. А из раннего больше. Но это отдельная тема”.

Василий Жарков. Завершить русскую революцию. — “Русский Журнал”, 2010, 9 ноября .

“Практически во всех идеологических лагерях в отношении революций как таковых и русской революции начала XX века в частности доминирует крайне консервативный, вернее даже именно охранительный подход. То есть, будучи потомками по большей части тех, кто в той революции победил, на ее историю мы смотрим с позиции тех, кто в ней проиграл . Революция, совсем недавно почитавшаяся как Великая, представляется катастрофой, результатом заговора „темных сил”, приведшего к отклонению от „нормального пути развития”. Всячески отрицается наличие у революции объективных причин и предпосылок, при ее оценке главный акцент делается на количестве понесенных жертв, а в качестве главного итога преподносится тот на самом деле несильно утешительный факт, что российская государственность „все равно уцелела”. В результате в постсоветской России революция из отправной точки современной истории превратилась в камень на шее — отменить ее задним числом невозможно, но тяжелые воспоминания о ее трагических сторонах давят в настоящем и не дают с воодушевлением смотреть в будущее. Разочарование в советском обществе привело и к разочарованию в породившей его революции. Жертвы потому еще так тяжелы, что с позиции дня сегодняшнего выглядят бессмысленными. И эта депрессивная память парализует волю целых поколений”.