Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 3 2005)

белым траверсом и превращается в самолет

в небе где пока летают одни драконы

и поправ законы

сокращается в точку в бинокле наоборот

И тогда

по пересохшему небу проводим

и сбегая

по трехсложным ступенькам в сад

с крыльца

ах он уже не вернется назад

никогда никогда

но как все мы входим

в сердцевину розы и пройдя насквозь

с другого конца

он расширяется конусом вниз и льется

странным светом в лицо

И достигает лица

2

Часть речи вообще...

И. Б.

Этот шум фоновой эта сумасводящая речь

этой женщины голос как гвозди

она мне

а я

а она мне

как круглые камни

по темени

это речь это речь это речка

это мой дом и мой луг и на луге овечка

и говенные шмотки свои забирай!

Это мой дом, адвокат и потерянный рай!

Моя речь это ты — поступательный синтаксис лет

отраженье

эта жизнь — МОЯ жизнь оттого тебе нет

продолженья

это только анафоры в приступе речи

запинанье лопаток целование меди

синекдоха страсти запрет бессоблазный

от ключиц до запястий ты — только мой текст

непролазный

И с простреленным сердцем у последней упав

амбразуры

ты летишь в пароксизме инверсий

назад

в пурпур внезапной цезуры

И тогда обнажая скелет как рентген

как стая пираний эриний

этот голос чужой — автоген

сталь скребущая алюминий

настоятельность правоты

пустоты немоты красноречья

рвет мой голос как волос

и становится речью

как ты

становится речью

3

P. S. for T. S.

Помнишь, как мы возвращались с тобой из сада

с гиацинтами в мокрых руках, с волосами

полными ночи?

Победить Судьбу — это когда от нее ничего

не надо

или когда еще ничего не хочешь.

Оттого, что нечего больше делать, так молода

и деятельна

поросль, и цвет дерна, как цвет окраин,

зеленее счастья; оттого что печаль смертельна

и разъедает ткань, как лишай проталин.

Это от резеды, руты, пастушьих сумок

так больно, Geliebter, так трудно, и так истончен

этот воздух, что пить его — что различать рисунок

не после, а прежде, чем он закончен.

Блюз в Marie’s

My baby has a black hambone...

Любимая любить любимая люби

и слова не свяжу

а вскрикну —

занемею

двух слов связать я связно не умею

но те что я свяжу

я рядом положу

И это будет гость по улице ночной

и это будет кость коробки черепной

и это будет ствол в руке в паху в судьбе

и все мол обо мне и все мол о тебе

И темные Aha-a!

без смысла и причин

так говорит беда на языке мужчин

И все не по зубам и все не по плечу

Голубка запалила черную свечу

Гитара отвечай порядок отмечай

та черная свеча горит из-за плеча

Не помнящий родства

не знающий отцов

из черной дельты сна —

о мальчике о звере

и с двух концов запалена она

та черная свеча

Бабочка

Застыла бабочка на мраморном плече

сидит не улетая

Набоков бы сказал какая

он с ней знаком —

с течением вещей с ничьей

горячей тайною под языком

От мрамористых крыл до сяжек

она бесплотна и плоска

когда от зноя воздух тяжек

и неподвижны облака

Но вот бессильное искусство

случайно тайну объяснит

Горячий воздух полон хруста

от лопающихся хризалид

И вашу правость улетучит

как бабочка обречена

всесильно мир переозвучит

ничтожная величина

Тогда беспечная крылатость

под жизнью подведет черту

нечаянную радость

недоказуемую правоту

* *

*

Елене Шварц.

Выдвинешь ящик —

там разные вещи:

нож перочинный, ненужный совсем,

был он найден в балтийском песке

и утерян. Из детских пещер

записка с разбойничьим кодом. Посветит

фонариком — ранка, залитая йодом, с песчинкой,

разросшейся в тайный гнойник.

Перочинкой занятый сколько уж десятилетий,

не заметил, да так и привык.

В переездах утраченный синий блокнотик,

письма-чудо о мальчике, чудо-перо

синеглазое, сойкино то ли павлинье.

О, как сладко рыдалось, когда потерялось оно!

И в раздумье стоит постаревший гипнотик.

Не волнуйся, родной, ничего не пропало,

перламутровой ручкой в песке засверкало

и сорокасвечовой дугой

рассветило блокнотик другой.

Опочили разбойники.

Разрасталась

жизнь, как чудо-письмо,

она все писалась, писалась,

и казалось,

не стоила вовсе усилья.

Подоткнул Фра Анджелико в ласковой келье

это перышко синее в радужных крыльях

своего Габриэля.

Песчинка уже не гноит.

Только ранка болит и болит.

2004.

ОНИ ЖИЛИ ДОЛГО…

Улицкая Людмила Евгеньевна родилась на Урале, окончила биофак МГУ. Лауреат нескольких международных премий. В 2001 году за опубликованный в “Новом мире” роман “Путешествие в седьмую сторону света” (“Казус Кукоцкого”) удостоена Букеровской премии. Живет в Москве.

Они были так давно старыми, что даже их шестидесятилетние дочери, Анастасия и Александра, почти не помнили их молодыми. За их длинную жизнь успели умереть все родственники, друзья, соседи — целыми домами, улицами и даже городами, что неудивительно, поскольку они пережили две революции, три войны, без счету горестей и лишений. Но они, в отличие от тех, кто умер, с годами становились только крепче.

Николай Афанасьевич и Вера Александровна, каждый по-своему, шли к вечной жизни: муж приобретал прочность и узловатость дерева и очертания птицы-ворона, носатого, неподвижного в шее. Бывшее мясо высыхало, сам он все более покрывался гречневыми пятнами, сначала на руках, а потом и по всему телу, и из бывшего блондина превратился в темнолицего, картонного цвета большого старика с коричневой зернистой лысиной. Жена старела в направлении каррарского мрамора: желтоватый оттенок, имитация тепла и жизни в холодном лице, угрожающая монументальность.