Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 3 2005)

В который раз убеждаешься, что выразительность цветаевского слова столь же эстетической природы, сколько и нравственной, а нравственность есть мощь ума, и все это одно для нее — то, о чем она писала в одном из первых писем к Гронскому: “испытание душевной вместимости (подтверждение безмерности последней)”. И когда она тут же добавляла: “Ничего полезнее растяжения душевных жил, — только так душа и растет!”, то в ее случае точнее было бы говорить уже не о росте, а о буйном цветении, когда талантливо все: боль, смирение, гордость, сила, слабость. “Танцовщица Души” (в качестве кого она выживала в голодной, холодной Москве 1919-го) доросла до — без преувеличения и без восхищения (не те оценки) — оргбана Души.

Но вот посреди ее высоко парящей душевной музыки читаем: “А если — безумная надежда! — все „наладится”, ты бы не мог ко мне на неделю? Если мать скажет остаюсь. Не сразу — через несколько дней — на несколько дней. Не говори нет. <���…> От всего, что шлешь, мне больно”. Не стала бы эта переписка действительно большой книгой о любви женщины и мужчины, утаи она малое “женское”. Записали бы тогда цветаевский гений на “мужской” счет (многие и записывают). Переписка, занимая 190 страниц повышенной семантической плотности, размещает двух живых людей, как они были — в “жизни, как она есть”. В этой жизни гений женского пола при всей своей безмерности сможет и захотеть на всякий случай скинуть себе годик-другой26. “Когда Марина приедет, она будет: загорелая и молодая, не такая молодая как: он молод в 20, 30, 40, 50, 60, 70, 80 (хочется спросить: а в 127?). Эта молодость у ней так: 0, 1, 2, 3, 4, и т. д.: 33-х лет. Вот какая она молодая (Марина), вот какая древняя (ее молодость)” — Гронский говорит вдохновенно, красиво, мудро, но — с ошибкой: Цветаевой тогда было не 33, а 35. Такая “ошибка” может лишь умилить, и, слава Богу, в переписке хватает “человеческого, слишком человеческого”.

И потому “слишком бытового” — поскольку быт был нищий и, значит, всегда рядом. Тут первенствует… блошиная эпопея. Оставшийся летом в Париже Гронский морит блох в квартире Цветаевой. Схватил ли он на лету цветаевское презрение к гриму любого вида, грим быта не исключая, или приобрел стойкое отношение к житейским невзгодам в мытарствах эмиграции с семилетним стажем, только блошиный сюжет в его письмах выдержан в идеально деловых и одновременно юмористических тонах. Иных красок для бытовых передряг этот мальчик из хорошей семьи не держал. “Не думай, что я тебя люблю только в большие часы жизни, на больших фонах, — нет! обожаю тебя в быту ” — такое вроде бы невозможно мужчине заслужить от Цветаевой, но с Гронским у нее особое сродство: “С тобой мне весело. Ты — двусветный, двушерстный, двусущный как я”. (Уточним: одна сущность — дух, другая — природа.) Подробный рассказ Гронского о том, как он переселял цветаевскую кошку из ее квартиры в свою, а она убежала, Цветаеву веселит не только комизмом, но и возможностью читать сквозь повествование: “А ты пиши — как часто хочешь, о чем хочешь, все прочту сквозь (как тебя, себя — сквозь кошкину шерсть и блохи)”. Нужно ли объяснять, что “прочитывалось” их касание друг друга на расстоянии через его прикосновения к ее кошке?

“Ты что-то добиваешь (наш сентябрь)”, — вырвалось против воли у Цветаевой. Природа, погода, свобода, каникулярная беспечность, ходьба без конца и без краю и даже нелюбимое море, к которому она подобрела, узрев в нем Океан, с одной стороны, а с другой, напротив, обнаружив во время океанских приливов уютные озерца в дюнах, где и купалась упоенно (Марина Ивановна в конце концов призналась Гронскому, что море не любит плохой пловец в ней), — все должно было сойтись вместе в том пространстве, где корни любви укрепились бы настолько, что никакая “жизнь, как она есть”, их не вырвала бы. Взамен сентябрь становится месяцем такой переписки, какая больше всего дала оснований Цветаевой назвать впоследствии эти Lettres d’amour “огненными”. А что такое огнь любви в цветаевском эросе? Сближение по всем возможным степеням свободы для человека. Любовники, друзья, мать и сын, учитель и ученик (тут-то она и дает нелицеприятный разбор его стихотворчества: “Слова в твоих стихах большей частью заместимы, значит — не те. Фразы — реже. Твоя стихотворная единица, пока, фраза, а не слово (NB! моя — слог). Тебе многое хочется, кое-что нужно и ничего еще не необходимо сказать”) — по-всякому родные они теперь, кровосмесительно теперь каждое письмо. “Сыночек родной”, — обращается она к нему и утешает, что разминовение, может, и к лучшему, так как иначе в одну из ночей могло бы “начаться <���…> дитя дитяти”, а это означало бы крушение нескольких жизней. В ответ недавно справивший свое девятнадцатилетие Николай шутит столь же рискованно, сколько и достойно ученика, творчески переработавшего цветаевские уроки безмерности (его mot привести не рискну). И как всегда у нее работает любовь при свете совести: “Хочешь правду? <���…> Я так же, почти так же, рвусь к ней, как к тебе. М. б. — схлынет”, — рвется она к… матери Гронского, ранее почти незнакомой, но теперь в его письмах узнаваемой как существо родной породы и столь близкой ей женской судьбы.

Быть учителем, другом, любовницей, матерью для возлюбленного — быть всем — для Цветаевой это норма, но каково ему было вместить в себя цветаевскую норму? Ответ читайте на его известной фотографии 1930-го (не той 1928-го, что на обложке переписки) — через два года их знакомства. Есть такие лица — кажется, овеяны нездешними ветрами, такое лицо у Гронского в 21 год. (Надо, правда, учесть и ветра, овевавшие его на опасных горных восхождениях тех лет.) Если Цветаева когда и “выдумывала людей”, то только не в случае Гронского. Выдумала она его примерно настолько, насколько взрастила в нем своего духовного сына, — это станет ясно после его гибели.

Безмерность переписки не смяла, как можно было бы опасаться, их встречу по возвращении Цветаевой в Париж: “Как мне хорошо с Вами, легко с Вами, просто с Вами, чисто с Вами — как Вы всегда делаете чтбо нужно, кбак нужно. Еще одно, чем бесконечно восхищаюсь: Вы не задавлены полом (для людей — всё, если не ничто ), Вы в него ныряете. Так Антей касался земли”, — писала она ему по горячим следам их первых свиданий.

“Любовная любовь” Гронского преображается в любовь того единственного рода, который Цветаева чтит: “Тем, что для Вас любовь не чувство, а среда (воздух, почва, нечто в чем и из чего происходит) Вы <���…> выводите ее из тупика самости, из смертных — в бессмертные!” Любовь, конечно, была еще и сильным чувством юного сердца Гронского, и оно ощутимо в письмах, его не могло не быть к “первой”. “Он любил меня первую, а я его — последним”27, а то, что эта “первая” — Марина Ивановна Цветаева, не могло не вывести его чувство из “тупика самости ”.