Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 3 2005)

Известно, что Мария Александровна еще в юности — и на всю жизнь — полюбила женатого человека, которому в конце концов было гневно отказано от дома (“дедушка Мейн” и слышать не хотел о возможности развода; точно так же он не хотел слышать и об артистической карьере дочери). Талантливая пианистка и любящая женщина не состоялась ни в профессиональном, ни в личном плане, с досады и безразличия выйдя замуж за вдовца с двумя детьми (очевидно, тоже любившего другую ). Видимо, подсознательно она ополчилась на мотивы, побудившие отца поступить так жестко. Да и ее “жертва” была вынужденная, не идущая из глубины сердца. Очевидно, Мария Александровна невольно пеняла на нравственно-религиозные принципы, сыгравшие в ее жизни роковую роль. Иными причинами сложно объяснить ее постепенный отход от религии, приведший к тому, что, умирая, она отказалась от священника, от последней исповеди и соборования. Совершенно неудивительно поэтому, что Цветаева в детстве получила вариант христианства — абсолютно формальный, без философского, этического и собственно религиозного наполнения. Среди обширного перечня книг, которыми потчевала Мария Александровна Асю и Мусю (“Ундины”, “Джен Эйры”, “Антоны Горемыки” и проч.), мы не встретим ни Библии, ни даже Евангелия. Героика, мощь и пафос, которыми проникнута вся мифологема христианства, совершенно не затронули цветаевское сознание и воображение. Единственные “Христос” и “Богоматерь”, с которыми мы сталкиваемся в автобиографической прозе (не в качестве мимолетных упоминаний, а в развернутом рассказе), — это хлысты-юродивые из Тарусы, бродяги, мужчина и женщина, связанные то ли супружескими, то ли материнско-сыновними узами: “раз они воруют яблоки, то не совсем Христос и Богородица, но так как они все-таки Христос и Богородица, значит, не совсем воруют. …Не те, но и не не -те”. Замечательная формула, иллюстрирующая свойственную Цветаевой подмену понятий.

В очерке “Чорт”, впрочем, довольно много говорится о Боге. Непонятно, смущает ли саму Цветаеву то обстоятельство, что для нее в тандеме “Бог — Черт” симпатии оказались на стороне последнего. Конечно, не следует понимать содержание этого очерка буквально. И Бог, и черт были для Цветаевой понятиями абсолютно абстрактными, лишенными собственно теологического оттенка. Черт олицетворял любовь, Бог — страх. Такое полюсное смещение понятий — если оно действительно имело место в цветаевском детстве — не могло прийти в голову ребенку из ниоткуда, это, видимо, “в воздухе носилось”. (Детям не объяснили, например, за какие такие “заслуги” странных, “пьющих горькую” людей, ворующих яблоки и ночующих по канавам, прозвали именами из Евангелия. Очевидно, они и были христом и богородицей — весьма знаменательными фигурами, без которых не обходился практически ни один из хлыстовских кораблей, — но могла ли маленькая Муся знать о диковатых традициях русского сектантства? Не меньшее удивление вызывает и то, что как-то — на Вербное Воскресенье! — мать сочла возможным подарить Мусе игрушечного черта.)

Цветаевские понятия “хорошо” и “плохо” были смещены, конечно, в детстве. Просить — плохо, лучше — воровать, быть откровенной на исповеди — плохо, умалчивать из такта — хорошо. Бог — чужой (холод), черт — родной (жар). “В том-то и дело, что я ни в чем не раскаиваюсь. Это — моя родная тьма!”

Помимо прочего мать внушила ей, что мир — это нечто абсолютно враждебное человеку, где он бесконечно одинок (“один против всех”, “один без всех”). С самого детства — и всю жизнь — Цветаева установленному миропорядку не доверяла, смотря на него исключительно через черные очки (как иные — через розовые). “Я навсегда выбрала черное, а не белое: черную думу, черную долю, черную жизнь”. “Мама! Почему Вы всегда надеетесь только на неприятные вещи?? „Вот придем, а их не будет”, „вот дождь пойдет — и ты простудишься” и т. д.”, — вопрошал наблюдательный шестилетний Мур.

Мне кажется, Цветаева — человек, отличающийся абсолютной преданностью самой себе, — не умела меняться несмотря ни на что. Раз навсегда усвоенное — пусть оказавшееся обременительным, ложным, усложняющим жизнь — оставалось с ней навсегда из одной “несосвятимой гордыни”. Впрочем, всегда найдутся желающие поставить ей в достоинство “верность идеалам”.

Мне скажут, что цветаевский “чорт” — это Люцифер (падший — любимый — ангел), “внушающий любовь ко всем побежденным, ко всем поверженным” (чем не моральная заповедь?). И что предпочитать “черное” — это обычный удел Поэта-Романтика (оба слова с большой буквы).

Да. Конечно. Так рассуждают всегда, когда говорят о том, что прежде всего Цветаева была Поэтом. Но ведь поэт еще и человек. Все законы человеческого бытия в мире обязательны и для него. Мало того — кому много дано, с того много и спрашивается. Молния всегда ударяет в самое высокое дерево.

Цветаева прожила очень трудную, трагическую жизнь. Ее судьба вызывает скорбь — но не удивление. Потому что не бывает судьбы несправедливой . А рок — возразят мне? (Понятие не последнее в цветаевской парадигме жизни.) Даже рок (и даже в классической, античной мифологеме судьбы) имеет отчетливую личностно-волюнтаристическую тенденцию. Как говорится, что посеял — то пожнешь. Из записных книжек Цветаевой явствует, что уж она-то понимала это как никто. “Личная жизнь, т. е. жизнь моя в жизни (т. е. днях и местах), не удалась. Это надо понять и принять. Думаю — 30 летний опыт (ибо не удалась сразу) достаточен. Причин несколько. Главная в том, что я — я”. Спустя еще несколько лет она уже не так многословна, попросту называя свою жизнь “прособаченной”.

Она признавалась, что ничего и никого на свете по-настоящему не любила, кроме собственной души, — люди отвечали ей тем же (то есть любили — как и она — “собственную душу”, читай: себя). Она предпочитала черный цвет — мир поворачивался к ней именно этой стороной. Она выбрала “романтизм” — и всю жизнь расплачивалась за него.

“Когда вам будут говорить: Это романтизм — вы спросите: — Что такое романтизм? — и увидите, что никто не знает, что люди берут в рот (и даже дерутся им! И даже плюются им! запускают… вам в лоб!) слово, смысла которого они не знают.

Когда же окончательно убедитесь, что не знают, сами отвечайте бессмертным словом Жуковского:

Романтизм — это душа”.

А что для Цветаевой означало — “душа”? (Знала она одно: “душа — это то, что страдает…”)

В книге В. А. Швейцер “Быт и бытие Марины Цветаевой”, с которой мы начали наше повествование, есть один чрезвычайно примечательный эпизод. “Когда Лидия Максимовна Бродская рассказывала мне (то есть автору книги. — М. Д. ) о жизни в Болшеве и восхищалась Сергеем Яковлевичем Эфроном, я задала мучивший меня вопрос: как могли все они — такие образованные, интеллигентные, порядочные — оказаться убийцами? (Речь идет о службе Эфрона и его друзей Клепининых в органах советской разведки. — М. Д. ) Она ответила: „Они хотели послужить своей Родине. Здесь было много от романтики…””