Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 3 2006)

Багровеет в небе Луна,

Страшные пошли времена.

Полыхает в небе пожар,

Я уже не свой и ничей,

Наш, почти божественный, дар

Гложет нас во мраке ночей,

Кабы не звериная суть,

Все же обошлись как-нибудь.

Страшные пошли времена —

Вот я и не сплю ни хрена.

Рушится планета во тьму…

Я порвал бы глотку тому,

Кто из наших досок судьбы

Подрядился ладить гробы.

Все же приезжайте, мой друг, —

Белые подходят грибы.

Одиссей в Киммерии

1

Все бы плыть да плыть, ничего не знать,

все качаться бы на волне...

Ты — коралл и подлунная белизна,

ты отсвечиваешь во тьме.

А ведь жил, не зная, где сон, где явь,

да задешево сдался в плен —

потянул же нечистый пуститься вплавь,

чтоб упасть у твоих колен!

Все, о чем мечтал, отлежав бока,

чем дышал, прозревая мрак...

Видно, нет управы на дурака,

коль и впрямь он такой дурак!

Проще отогреть в две ладони снег,

убаюкать морской прибой...

Я бы в глотку вбил тебе этот смех,

если б только владел собой!

2

Все бы молчал весь век, все бы лицо прятал

тише твари лесной — если б не эти люди;

входят сюда, выходят — кто они все такие?

Ну а впрочем, прощай. Видишь, вот отплываю

по зеленой волне, вслед за облачной тенью,

то-то в небе морском звездный ковш опрокинут.

Предназначенье воды — укачивать и лелеять,

унося в отдаленный край, да я и не против,

только вот жаль всего, что так льнет и плачет, —

мыши в овраге, ласточки в поднебесье, отчего дома,

солнца, зеленого сумрака, мяты и кардамона.

3

Я бы сказал тебе, что из себя на самом

деле все представляет, но, знаешь, страшно.

Всякую вещь назови — она отзовется

(не приведи Господь) или утратит силу.

Слушай, не плачь — ведь то, что мы именуем

жизнью, — всего лишь слово, а там посмотрим.

Двери под сквозняком хлопают беспрестанно,

словно проходят сквозь них, нас навещая, тени.

Был бы я рыбой морской — плыл бы я до заката,

чтобы проверить — вправду ли солнце тонет.

А перед путешествием, напоследок,

я бы тебе сказал (а ты не поверишь) —

жизнь, дорогая, к нам была благосклонна

много больше, чем мы того заслужили.

* *

*

Когда вывозили тебя из троянского плена,

по синей дороге, в струящемся света столбе,

мы — те, кто остался в живых, — понимаешь, Елена,

тогда, возвращаясь, мы думали не о тебе.

За время сражений намного ли ты постарела,

и так ли, как прежде, твое безмятежно чело,

и так ли, как прежде, сияет во тьме твое тело —

какая нам разница. Столько друзей полегло.

Лишь это останется. Ветер гудит над заливом,

пред нами пространство натянуто, как полотно.

Сейчас мы расстанемся. Будь же, Елена, счастливой,

поскольку иного, как видно, тебе не дано.

Продолжение. Начало см. “Новый мир”, № 2 с. г.

10

Паулина. Ни свет ни заря, но голос властный, уверенный в своем праве.

Да, богоугодное дело: посидеть с девочками Юркевича. У Дарьи какие-то неприятности по части здоровья, Паулина добилась, чтобы ее поместили в больницу на обследование, и на сегодня назначена какая-то важная процедура. Преданный супруг желает при этом присутствовать, а детей не с кем оставить.

— Понимаете, Нина, все дело в том, что девочки очень непокладистые, пугаются чужих людей и не владеют никаким языком, кроме русского. Так что невозможно послать к ним никакого добровольца. А я сама сегодня, понимаете, ну никак, ни в коем случае не могу уйти с работы. Я уже столько сделала для этой семьи...

— Хорошо, — прерываю я ее хвастливые объяснения, — только имейте в виду, что в двенадцать я уйду — мои собственные мальчики возвращаются из школы.

— О да, я понимаю, я понимаю! — восклицает она радостно. — Я знала, что вы не откажетесь!

Не откажусь. Не то чтобы в Израиле между нами водилось нечто вроде дружбы или даже простого приятельства, но знакомы были. Встречались время от времени. С младшей сестрой Дарьи Рахелью Фабрикант мы жили в Неве-Яакове в одном доме. Не только имена, но и все прочее в сестрах было от разных и решительно несовместимых миров. Рахель была женщина энергичная, отважная, прекрасно выучила иврит и работала в одной из самых престижных израильских газет, поддерживала связи со всем русскоязычным истеблишментом, не чуралась напитков покрепче родниковой воды и прославилась смелыми и остроумными выступлениями. Что касается Дарьи, то она была известна лишь как таинственная иногородняя жена Юркевича, который, в свою очередь, был известен своим органическим неприятием Израиля. Что не помешало ему, однако, закончить Иерусалимский университет, и, если не ошибаюсь, с отличием.

Однажды Рахель ехала по каким-то своим служебным надобностям в Ашкелон, где проживала ее сестра Дарья, и пригласила почему-то, помимо Юркевича, в попутчицы и меня. А может быть, я тоже была каким-то образом связана с готовящимися материалами, не знаю. Помню, как мы бродили по пустырю, на многие километры тянувшемуся вдоль берега моря, и Юркевич демонстрировал обнаруженные им в просветах между дюнами мозаичные полы. Древние мозаики, то ли греческого, то ли византийского периода, естественно, никем не опекались, не консервировались, не реставрировались и не охранялись, что вызывало у нашего гида нестерпимую душевную боль.

Но самым главным событием этого нечаянного визита оказалась песчаная буря. Пока мы лазили по заросшим репейником развалинам, солнце над нашими головами начало бледнеть и чахнуть в удушливом оранжевом мареве. Порывы горячего, злобного и колючего ветра в конце концов вынудили нас прервать экскурсию и спасаться бегством. У Дарьи мне запомнилась просторная, но почти не освещенная гостиная — не исключено, что окно было закрыто ставнями по случаю бури, — на полированной поверхности обеденного стола лежал густой слой желтоватой пыли. Подушечками пятью пальцев Юркевич с брезгливостью прочертил в нем пять блестящих извилистых линий и с горестным вздохом произнес: “Вот так и живем...” Сама Дарья уже тогда показалась мне женщиной немолодой и болезненной — под глазами у нее лежали темные, явно не случайные круги.