Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 3 2009)

Сайт альманаха “Искусство войны”: http://www.navoine.ru

“Не надо к переводу относиться как к святыне”. Беседовала Анна Наринская. — “Книжный квартал”. Ежеквартальное приложение к журналу “Коммерсантъ/ Weekend ”. Выпуск четвертый, 2008 (“ Weekend ”, 2008, № 48, 12 декабря).

Говорит Виктор Голышев: “Мне кажется, язык с тех пор, с рубежа XIX — XX веков,— я не говорю о начале или середине XIX века или раньше — кардинально не изменился. Чем наш язык так уж отличается от языка Чехова или Бунина? Появились новые слова, конечно, Чехов не писал про карбюратор, про трансформатор, а так язык, по-моему, с тех пор не изменился. Я не имею в виду, конечно, жаргон. Но жаргон — дело временное, вроде медной мелочи. Он сегодня есть, завтра его нету. А костяк языка пока что сохраняется даже при наступлении нынешних варваризмов. Кстати, их количество, по-моему, сильно зависит от цены на нефть. Вот сейчас нефть станет дешевле, наступит этот кризис — сразу станет меньше менеджеров и их фени”.

“Во мне еще живут советские идеи — я считаю, что если книга уже была нормально переведена, то не надо перепереводить, потому что ты отнимаешь у переводчика — если он жив — хлеб. Мне много раз предлагали перепереводить то Уоррена, то Фолкнера, один раз Шервуда Андерсена — я переводил „Уайнсбург, Огайо”, до меня его еще до войны перевели Охрименко и Танк. Я очень мучился, но не морально — переводчики эти к тому времени уже умерли. Я мучился в другом смысле. Переведя рассказ, я смотрел их перевод — и всякий раз видел, что он хорош. Ну, там, может быть, чуть-чуть мотивчика не хватало, но там не было ошибок, все было грамотно... Зачем понадобилось перепереводить, я не знаю...”

“И собственно тексты устаревают. Иначе никто ничего нового бы не писал. Для меня лично Рабле сильно устарел. Мне это неинтересно совершенно. И даже чтением Пушкина никто не ограничится. Все равно нужно что-то новое”.

“Я наблюдал Риту Райт, она из породы победителей, а Холден Колфилд — пораженец. А такое совпадение, несовпадение — это очень важно”.

Андрей Немзер. Русская литература в 2008 году. — “Время новостей”, 2008, № 237, 22 декабря .

“<...> Сараскина решилась написать книгу, с одной стороны, сейчас невозможную , с другой же — крайне нужную всем, кому есть дело до судьбы и личности Солженицына. Включая тех его оппонентов, что заинтересованы в поиске истины, а не в низвержении ими же из сплетен и передержек изваянного „кумира”. Чудеса, конечно, случаются, но едва ли мы скоро прочтем более фундированную, внятную и проникновенную биографию Солженицына. И это искупает все погрешности, которые можно отыскать в работе Сараскиной”.

См. также: Ольга Лебёдушкина , “Интеллигенция и есть сознание...” — “Дружба народов”, 2008, № 12 .

Лиза Новикова. “Я потом, что непонятно, объясню”. Беседовал Дмитрий Бавильский. — “Частный корреспондент”, 2008, 20 декабря .

“Я не знаю, как мы посмотрим на „День опричника” или на „П5”, когда действительно окажемся на строительстве ВРС (Великой Русской стены) или в пасти крокодила Хуфу, но пока такие сатирические опыты кажутся необходимым чтением”.

“Я, например, все высматриваю нового Салтыкова-Щедрина, который, разбираясь в сегодняшних уголовных и политических хрониках, умел бы и остроумно обобщать. Как, например, в „Господах ташкентцах”. Вот бы скрестить Юлию Латынину с Владимиром Сорокиным и добавить немного Виктора Пелевина! У нас очень не хватает настоящей умной сатиры”.

О Солженицыне — не по лжи. — “Литературная газета”, 2008, № 50, 10 декабря.

Говорит Юрий Кублановский: “Миссия же Солженицына была — сказать соотечественникам и миру во всю мощь дарования правду о русской катастрофе: революции и ее последствиях. И до последнего Солженицын не верил, не хотел верить, что это — необратимая катастрофа, что это — окончательная гибель русской цивилизации”.

Анатолий Осмоловский. Удовольствие от искусства. — “Художественный журнал”, 2008, ноябрь, № 69.

“„Искусство во все времена, начиная с ранней античности и до наших дней, было связано золотой пуповиной с правящим классом” — эта справедливая мысль Клемента Гринберга осаживает чрезмерно ретивых поборников „сопротивления” до сих пор. Стоит подчеркнуть, что в этой мысли очень важна метафора „золотой пуповины”: она подчеркивает неявную связь, связь, которую в критическом угаре можно и позабыть. С другой стороны, эта метафора констатирует относительную независимость искусства — его способность жить самостоятельной жизнью и даже занимать в известной мере критическую позицию. Но самой центральной категорией является понятие „правящего класса”. Если в результате революции правящий класс может меняться (что на краткий миг произошло в России с 1917 по 1924/25 г.), то и искусство начинает „служить” не буржуазии, а новым „господам” — рабочему классу. Троцкий в одной из статей справедливо отмечал, что футуристам очень повезло — их возникновение и творческий рост пришелся на переломный момент революции. Именно благодаря этому совпадению у футуристов появился шанс реально трансформироваться — преобразоваться из скандалезных декадентов в новую поэзию новой рабоче-крестьянской республики. Как мы помним, эта трансформация произошла: поэзия зрелого Маяковского по поэтике, синтаксису, структуре и темам разительно отличается от Маяковского раннего. Маяковский не только состоялся как поэт, но и на долгие годы заложил основания советской поэзии, которые эксплуатировались с разной степенью убедительности Асеевым, Сельвинским, Евтушенко, Вознесенским, Рождественским (это только самые известные). Развитие поэтики Маяковского — очевидное доказательство связи между искусством и правящим классом, с одной стороны, и реальностью происшедших в ходе революции перемен — с другой”.

Павел Пепперштейн. Социология московского концептуализма. В беседе участвовали Полина Жураковская и Виктор Мизиано. Материал подготовила Полина Жураковская. — “Художественный журнал”, 2008, ноябрь, № 69.

“Московский концептуализм сейчас вновь становится актуальным. Причем молодежь реагирует на него очень живо и не ощущает по отношению к нему особой временной дистанции. Не думаю, что причина здесь в том, что сейчас сложились аналогичные или сколько-нибудь похожие на советскую эпоху общественные условия. Я не вижу ни малейшего сходства — несмотря даже на опять устанавливающийся тоталитаризм. На микроуровне этот тоталитаризм совсем другой, и он несет с собой совсем другой воздух, другую воду, другой огонь — другие стихии. Противостоять ему можно лишь через борьбу, через предельное напряжение всех сил. Московский концептуализм же существовал в очень идиллическом режиме. Это позволило ему воспарение, которое он собой и являет. Московский концептуализм — это высокий стиль, одно из наиболее ярких его проявлений в истории искусства. Отсюда и противоречия его актуального существования. В настоящий момент, когда капитализм окончательно этаблировался в России и экономически, и политически, т. е. с приходом Путина — можно чисто умозрительно представить возможность другого развития московского концептуализма в актуальных условиях. Так, закономерным было бы ожидать от него возрождения критического подхода и аналитики неокапиталистической культуры, в которой окажутся задействованы как старые приемы анализа советской культуры, так и выработаются новые. Однако беда московского концептуализма в том, что он оказался вписан в орбиту явления, которое называется „современное искусство” и которому он, на самом деле, глубоко антагонистичен. Как типичный московский концептуалист я всегда терпеть не мог современное искусство. <...> Современное искусство в том виде, в каком оно существует сейчас, представляет собой одну из сугубо колониальных структур, которая навязывается всем колонизированным территориям наравне с Макдоналдсом и прочими явлениями”.