Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 3 2010)

Или, например, совершенно вломившиеся в историю Гэри и Лиза. Гэри, планирующий самоубийство, рассказывает о своих разнообразных психологических страданиях и излечениях от них обстоятельно, четко, совершенно без юмора. Лиза, прежде с Гэри незнакомая, комментирует.

«— Ничего не получится, друг, — сказала Лиза очень уверенно. — <���…> Просто это ничего не решает. Околеешь и очутишься точно в таком же дерьме и точно такой же ломке. <���…> И если попросить человека обустроить свой собственный рай, а назавтра — собственный ад, то самый хитрожопый федеральный агент не найдёт там 10 отличий.

<���…>

— Господи, — сказал он [Гэри] негромко и примерно в той же интонации, в какой сержант полиции обращается к лейтенанту, — поясни мне Свои планы. Мне показалось, что это Ты обращаешься ко мне через голосовой аппарат дешёвой шлюхи, к тому же бракованный.

Все торжественно помолчали, потом Лиза порылась в холодильнике, нашла там йогурт, морщась, выпила его и откашлялась.

— Не знаю, могу ли я ответить за такое авторитетное лицо… — начала она».

Отхохотавшись, я стала отсылать некоторых из моих русскоговорящих пациентов с неврозом к этому тексту.

В отличие от «Великой страны», «Мэгги» развивается по событийной прямой, почти без заездов в чужие истории. Язык тоже более сухой, более прямолинейный, главные герои те же, но история уже о другом. Автор уходит из области поиска анекдотических способов познания великой страны (стран) и менталитета народонаселения в область поисков себя и своей души; то, что в первой части казалось великолепным остроумным построением эстетико-лингвистического плана, переходит в область познания двойственности добра и зла.

Мэгги — умная, чистая, красивая. Женщина, на которую оглядываются, не про неё ли:

О небо, вот так красота!

Я в жизни не видал подобной.

Как неиспорченно-чиста

И как насмешливо-беззлобна!

<���…>

И как ответила впопад!

Нет, это прелесть, это клад [7] .

Она же в теле Давида. Она ли? «Да. Ты не он. Ты помнишь всё, но ты не он. Ты вроде его индивидуального обвинителя на Страшном Суде». В теле Давида, не блестяще выбритого, слегка обрюзгшего, бабника и обжоры, неглупого и незлого, «он был весел, жаден, поминутно облизывался, любил выпить, покушать и залезть кому-нибудь под юбку». Плохо ей в этом теле, хоть она старается, как позже рубашку Давида, приспособить его. Да и тело иногда берет верх, говорит и делает… а, вот она, интерференция, появилась снова, уже не на лингвистическом, а на психологическом уровне. И в поезде, идущем в Староуральск, словно облегчая Мэгги принятие решения, тело с аппетитом жрет, рассказывает пошлые истории, напоминает: я — не ты.

Мэгги вступает в сделку со Смитом, который…

Постепенно становится ясно, что Мэгги (Margaret, Margarethe/Gretchen, Маргарита) имя тоже не случайное, отсылка к прежним Маргаритам, так или иначе пересекавшимся с… «дьявол — это образ мыслей, действий и организационных ходов. <���…> просто голая оптимальность».

Ну да, «О небо…» — это Фауст встречает Гретхен.

И «белый-белый свет», ударивший Мэгги в глаза, перед исчезновением, и солнце, попавшее в глаз Давиду Гуренко, вернувшемуся в свое тело, — не напоминает ли это «Его слепит безмерный свет» (Фауста, выхваченного у Мефистофеля).

Как и у Гёте, здесь три основных персонажа — мужчина, женщина и «он», только мужчина и женщина здесь разные аспекты одного и того же (Анима и Анимус), и, попеременно убивая свою другую ипостась, они начинают тут же ее искать и пытаться спасти. И даже это, мне кажется, метафора для более общих этических проблем.

То есть если первая часть романа давала возможность разбираться с проблемами внешними, социологическими мифемами, во второй части герои обращаются к проблемам внутренним, не на уровне глобального добра и зла, а на уровне собственных решений — можно ли оставаться счастливым, игнорируя труп в углу...

Мне кажется, что роман Леонида Костюкова дает огромные возможности для интерпретации и прочтения на самых разных уровнях, что совершенно не исключает просто чтения для удовольствия.

Марина Бувайло

Homo mortalis — Человек смертны й. Альманах. Составитель Сергей Роганов. М., «Печатные традиции», 2009, 412 стр.

И это наша-то культура отворачивается от смерти? Не желает ее видеть и понимать? Во времена Филиппа Арьеса, может быть, так оно и было. Теперь же, кажется, нет ничего более далекого от истины. Смерть стала общим местом, навязчивой идеей. Она притягивает. Более того: она стала модной. По аналогии с сексуальной революцией, потрясшей умы лет сорок назад, мы теперь имеем все основания говорить о революции «танатологической».

Смерть не просто «перестала быть табу» — «она заняла авансцену». Так утверждает в альманахе Сергей Якушин, — что характерно, издатель журнала «Похоронный дом». «Повсюду, — пишет он, — отмечается стремительный рост увлечения» всем, связанным со смертью и трупами. Не просто кровавыми сценами на теле- и кино­экранах, хотя и это тоже: «По телевидению и на больших экранах людей стреляют, четвертуют, замораживают, варят, душат, взрывают, отравляют, сжигают <���…> всегда с хорошим освещением и музыкой для зрелищности». Но такие зрелища человечество любило всегда. Нет, сегодня людей волнует буквально все, что напоминает о смерти: «мрачные картинки со скелетами, смертная бижутерия», гробы, катафалки. В разных странах мира открываются и вызывают большой интерес музеи погребальной культуры (кстати, теперь такой есть и в России — автор знает, чтбо пишет, он сам его создал). Уже появились турфирмы, которые организуют экскурсии по кладбищам, моргам и камерам пыток. Манекенщицы демонстрируют одежду для покойников. Среди тех, кто еще жив, в необыкновенной моде черный цвет и изображения черепов: «Все ведущие модные дома стали использовать черепа в декорировании своих творений» — так появились «запонки с маленькими черепами и костями от Ральфа Лорена, шарф от Маккуина с огромным вышитым черепом», «сумка Луи Вуиттон с малюсенькими „веселыми роджерами” по внешней стороне карманов»…

И как при этом принимать всерьез тех, кто, вслед за родоначальником дискурса Арьесом, продолжает упрекать современников в недостатке внимания к неизбежному концу человеческого существования? Среди авторов «Homo mortalis»’а есть и такие. А ведь, как ни парадоксально, они совершенно правы.

Несмотря на все усилия современных интеллектуалов (благодаря им?), смерть понятна сейчас, может быть, даже менее, чем века назад, когда у людей традиционных обществ все-таки были какие-то заготовленные ответы на вопросы о том, что она такое и как с ней (и с собой — перед ее лицом) следует обращаться. Сегодня у человека западных обществ надежных представлений на сей счет, по существу, нет. И много говорят о смерти именно поэтому.