Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 4 2006)

Некоторые из рецензентов посчитали, что Земля все-таки исчезла и Ольга с Бьорном должны начать все заново, как новые Адам и Ева. “Очнулись Ольга и Бьорн, а вокруг — трупы, останки (оболочки) братьев. И никого. Только они двое и Вселенная, которую сделал для них Бог. Ну то есть рай. Вторая попытка”, — пишет, например, Евгений Лесин (“НГ Ex libris”, 12.I.2006). Это как — Земля исчезла, а остров в теплом океане — уцелел? Бог, конечно, всемогущ, но в романе автор могущественней, а он вкладывает в уста Бьорну слова: “Мне кажется, нам надо вернуться к людям”. Физик, атеист, прагматик, доверяющий только “формулам и технологиям”, он понимает после происшедшего, что “все это создано Богом” и создано “для нас”. Но эти новые Адам и Ева на райском острове даже не знают, как молиться Богу. “Надо вернуться к людям и спросить у них”.

Так что — вся эта мистерия разворачивается ради того, чтобы двое молодых прагматиков уверовали в Бога? Или таким сложным способом Бог доказывает, что все-таки и Землю, и человека со свободой воли создал он, а не какие-то там заблудившиеся лучи Света? И кто они такие, посланцы Света? Люцифер — ведь тоже светоносец.

Автор не ставит решительных точек над “i”. И правильно делает. Чем буже пространство интерпретации, тем банальнее смотрелась бы насмешливо-политкорректная концовка романа, где читателю и так подсунули слишком много обманок.

1 Сорокин Владимир. Трилогия. М., “Захаров”, 2006, 685 стр.

Чарник Елена Геннадиевна — поэт, эссеист. Родилась в 1974 году. Окончила Харьковский государственный университет. Настоящие эссе — первая публикация автора.

Фрагменты о времени

Идиллия детектива

Самое размеренное, аккуратно устроенное время — время детектива. (Речь, разумеется, о жанре.) Только благодаря этой размеренности сыщик и следователь могут вести и продолжать свою работу. Если бы персонажи детектива жили хаотично, то есть обедали в разное время, мели улицы когда придется, укладывались спать и вставали когда вздумается, если бы они дружили с кем попало и кого попало любили, каждый раз в другом месте выбрасывали мусор, работа сыщика потеряла бы смысл. Оттого детектив так буржуазен.

Вот распространенные показания свидетелей: “Я каждую неделю в пятницу подстригаю кусты около дома мистера Z, да, это была пятница”, — говорит садовник. Или булочник: “Миссис К каждый день в 11 часов утра заходила сюда. Она всегда покупала две булочки с корицей. В тот день, когда вошел мистер Н, она уже уходила. Значит, было 11.10”. По часам ежедневной, постоянной жизни персонажей сверяет сыщик часы преступления. Преступление должно вписаться в какой-либо промежуток обывательского времени. Или как-то нарушить, взорвать ход вещей и тем выдать себя. Убийца старается закамуфлировать преступление под “естественный ход событий”. Его задача — искусно залатать все дыры во времени. Задача сыщика — опознать искусственную нитку. И это он может сделать, только опираясь на размеренный, одинаковый для каждого из персонажей ход времени. Жизнь детективных жителей — идиллия, нарушаемая лишь редкими преступлениями, и она тут же восстанавливается, когда преступление раскрыто. Садовник идет стричь кустарник, а миссис К отправляется за своими булочками с корицей.

Такое же время, видимо, нужно кино. Бернардо Дзаппони, рассказывая о Феллини, сравнил его с Мегрэ, который был любимым персонажем Феллини; Феллини, как и Мегрэ, был человеком привычек, а освоение чужих привычек и для того и для другого было методом.

Примерно так же построено время сказки, особенно авторской. С той только разницей, что на время сказки все отпущены на каникулы. Возьмем Гофмана. Его время можно назвать каникулярным. Его студенты не учатся, лишь ходят в гости к профессорам, судьи не судят, тайные советники не советуют, князья не княжат. Все заняты сказкой. Но тем не менее все остаются людьми с правилами и привычками, может быть оттого, что живут в Германии...

“Худая трава”

К этим историям о времени мне хотелось бы пристегнуть рассказ Ивана Бунина “Худая трава”. Говорить о нем хорошо главным образом потому, что время в нем ведет себя “правильно”. Такое правильное поведение крестьянского времени — предмет постоянной зависти русских писателей. Особенно идилликов, а Бунин — идиллик. Рассказ о смерти Аверкия развивается так последовательно и законно, что всякий читающий это пожелает себе такой смерти. Любому становится ясно, что лучшей смерти нет и быть не может.

Аверкий умирает как трава и вместе с травой: “Аверкий слег, разговевшись на Петров день”. Петров день — середина июля, когда лето переполовинилось и идет к осени. Умер Аверкий с первым снегом, как последняя трава скрывается под ним, с этих пор становясь прошлогодней.

Аверкий, как и всякий умирающий, постепенно отгораживается от людей, становясь сначала на одну доску с деревенской дурочкой, потом отдаляясь и от нее как остающейся жить, от забот о еде и имуществе, прощая человеку, убившему его телку, от пространства, ограниченного для него ригой, где он лежит. Как всякий умирающий, он остается наедине с тем временем, которое прожил, и тем, что ему осталось. Но главное вот что: постепенный уход времени, оставшегося Аверкию, Бунин обозначает постепенным уходом из рассказа цвета. И поскольку Аверкий уходит из жизни “правильно” — надо очень тяжело и бессрочно работать, не замечая ни зимы, ни лета, чтобы заслужить такую смерть, — уход цвета совпадает с переменой времен года.

В начале своей болезни Аверкий наслаждается незнакомой ему свободой и красотой видимого ему в открытые ворота риги мира, которую он раньше не успевал замечать:

“С утра светило солнце, парило над дымящимися полями, над грязными дорогами, над хлебами, насыщенными водою, легшими на землю <...> Но к обедам опять заходили тучи, казавшиеся еще чернее от блеска солнца, меняли облака свои необыкновенные цвета и очертания, поднимался холодный ветер, и бежал по полям косой радужный дождь. <...> После обедов темнело от туч, гнала буря ливень с градом. К вечеру стихало, солнце проглядывало; но на востоке громоздились розовые горы, а западный небосклон покрывался странной серебристой зябью, похожей на утиный пух.

А ночи были туманные. Зеленоватые пушистые звезды, как большие светляки, глядели на Аверкия в ворота”.

Жизнь все отодвигается, наступает осень: “Мир он по-прежнему видел только в ворота — видел только частицу огромной картины. Шли по горизонту за обнаженными лозинками все белевшие, все холодевшие облака. Умирая, высохли и погнили травы. Пусто и голо стало гумно. Стала видна сквозь лозинки мельница в бесприютном поле. Дождь порой сменялся снегом, ветер гудел в дырах риги зло и холодно. Аверкий тупо думал: