Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 4 2007)

Сформулированную здесь творческую заповедь Ходасевич вместил в по­следнюю строфу “Ласточек”: “Пока вся кровь не выступит из пор, / Пока не выплачешь земные очи — / Не станешь духом”. Серьезность этой поэтиче­ской декларации возрастает, если учесть не только пушкинский ее подтекст, но и евангельский — очевидную отсылку к Гефсиманской молитве Христа: “И, находясь в борении, прилежнее молился; и был пот Его, как капли крови, падающие на землю” (Лк. 22: 44). Так что, говоря о писательском по­двиге, Ходасевич, в качестве аналогии, апеллирует к наивысшему авторитету и переносит тему творчества в христианскую систему ценностей; античному полету мандельштамовской ласточки в потусторонний мир он противопо­ставляет другую метафору творчества — молитву до кровавого пота.

Таковы были на тот момент его понятия о поэзии. Впоследствии они изменились, и как поэт Ходасевич замолчал — то ли под тяжестью принятой на себя невыполнимой миссии, то ли, наоборот, — в результате “разуверения в поэзии как подвиге”22.

Но все-таки происходил ли в реальности этот диалог между Ходасевичем и Мандельштамом — или мы его слышим только теперь, по прошествии времени, читая и сопоставляя два таких разных стихотворения о ласточках и о творчестве? Ответить на этот вопрос вряд ли возможно, однако дела это не меняет. Стихи живут и вступают во взаимодействие друг с другом и с нами независимо от воли поэтов, а иногда и вопреки ей — подобно птицам, вылетающим на свободу из родительского гнезда.

6

Владимир Набоков. “Ласточка”

Однажды мы пбод вечер оба

стояли на старом мосту.

Скажи мне, спросил я, до гроба

запомнишь — вон ласточку ту?

И ты отвечала: еще бы!

И как мы заплакали оба,

как вскрикнула жизнь на лету...

До завтра, навеки, до гроба —

однажды, на старом мосту...

<���Середина 1930-х>

Это стихотворение принадлежит творчеству Федора Годунова-Чердынцева — героя набоковского романа “Дар”. В романе оно возникает дважды, перебрасывая мост между прошлым и настоящим героя, между его юношеской любовью и новым, зарождающимся чувством — прошлое в настоящем живет и сохраняется. Но при этой ключевой роли стихотворения в сюжете романа сам автор читателю подсказывает, что оно символично и воспринимать его надо шире контекста любовной истории: мать героя “как-то не связывала его с памятью молодой женщины, давно умершей, которую Федор в шестнадцать лет любил”. В “Ласточке” запечатлен миг, в котором вечность открывается героям в их общем переживании. “До завтра” означает “до гроба”, “однажды” означает “навеки”, и крик ласточки воспринимается как вспышка самой жизни, мгновенной и бесконечной. Главное в этом стихотворном отрывке — память, это она дает мгновению вечную жизнь, сохраняя его не только “до гроба”, но и “навеки”.

Это самое мгновение, которое герои клянутся запомнить, остается “навеки” в поэтических строках. Память движет творчеством (вспомним “Ласточку” Мандельштама); память — ласточка — муза, такой выстраивается образный ряд. Мы знаем о герое “Дара”, что именно то его юношеское чувство, отраженное в “Ласточке”, послужило началом “стихотворной болезни” — рождению поэта в человеке. В последней строфе “Университетской поэмы” (1927), обращаясь, по примеру Пушкина, к своей музе, Набоков ее сравнивает с ласточкой: “<...> Довольно, муза. До разлуки / прошу я только вот о чем: / летя, как ласточка, то ниже, / то в вышине, найди, найди же / простое слово в мире сем, / всегда понять тебя готовом; / и да не будет этим словом / ни моль бичуема, ни ржа; / мгновеньем всяким дорожа, / благослови его движенье, / ему застыть не повели, / почувствуй нежное вращенье / чуть накренившейся земли”. Муза-ласточка ищет “простое слово” не на земле, а в небесах, евангельской цитатой это подчеркнуто: “Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут, но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут, ибо, где сокровище ваше, там будет и сердце ваше” (Мф. 6: 19 — 21). Музу-ласточку призывает поэт не оста­новить мгновенье, а благословить его бесконечное движение, уподобленное вращению земли.

Как вечность отражается в мгновении, так в девяти коротких строчках “Ласточки” сказалась вся художественная философия Набокова, а в самой ласточке как будто воплотилась его муза — Мнемозина. Может быть, поэтому Набоков, согласно многим свидетельствам, так любил это свое стихо­творение.

7

Николай Заболоцкий. “Ласточка”

Славно ласточка щебечет,

Ловко крыльями стрижет,

Всем ветрам она перечит,

Но и силы бережет.

Реет верхом, реет низом,

Догоняет комара

И в избушке под карнизом

Отдыхает до утра.

Удивлен ее повадкой,

Устремляюсь я в зенит,

И душа моя касаткой

В отдаленный край летит.

Реет, плачет, словно птица,

В заколдованном краю,

Слабым клювиком стучится

В душу бедную твою.

Но душа твоя угасла,

На дверях висит замок.

Догорело в лампе масло,

И не светит фитилек.

Горько ласточка рыдает

И не знает, как помочь,

И с кладбища улетает

В заколдованную ночь.

1958

“Ласточка” написана Заболоцким в последний год жизни; это отзвук цикла “Последняя любовь” (1956 — 1957), связанного с личной драмой поэта. Сюжет возвращает нас к “Ласточке” Державина: Заболоцкий так же любовно наблюдает и описывает движения птички, так же у него душа поэта уподобляется ласточке и устремляется на встречу с возлюбленной. У Державина, мы помним, была с силою простодушной веры выражена надежда на загробное воссоединение душ. Заболоцкий в целом продолжает державинскую линию в этих стихах, и на фоне общего сходства очевиднее главное различие лирических сюжетов: встреча ласточки-души поэта с душою его возлюбленной не происходит. Их разлучает не смерть, а смерть ее души при жизни — сама жизнь становится “кладббищем”, когда умирает любовь, угасает ее “фитилек”. Уменьшительные суффиксы говорят нам о слабости и хрупкости жизни и в самом поэте: его душа-ласточка “слабым клювиком стучится”, и весь простой и маленький мир этих стихов так непрочен, одна душа “не знает, как помочь” “бедной” другой, и сама “горько рыдает” от этого. Ласточка улетает и возвращается и, как и свойственно ей, оказывается вестницей смерти — но не смерти в прямом и привычном смысле, а смерти любви-души в живом человеке; “на дверях висит замок” — это ведь такая жизненная ситуация! Стихи начинаются светлой дневной картинкой, а кончаются “заколдованной ночью” — безнадежна слабая и как будто последняя попытка души соединиться с другой душой, преодолеть экзистенциальное одиночество в “заколдованной ночи” жизни.