Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 4 2007)

Посреди родной речи

старухой с разбитым корытом

сидишь, пригорюнясь,

и дальше что делать —

не знаешь…

Актуальная задача Елагиной — найти адекватный язык самовыражения для человека, воспитанного на правильной речи и не видящего для себя возможности от этого языка отказаться, но и не желающего выпасть из стремительно меняющейся речевой ситуации. Шаги по освоению возможного поэтического пространства без отказа от самоидентификации — вот увлекательный внутренний сюжет книги. Напряжение здесь возникает уже потому, что поэтесса, оттесненная на культурную периферию в силу принадлежности к поколению, привыкшему говорить и думать еще на старом языке, в реальной жизни работает на TV, где манипулируют уже языком новым. В этом смысле она не является социальным маргиналом, к тому же кое-что знает о вкусах и запросах современной аудитории.

Вторая, совершенно неожиданная часть книги, откуда я и взяла стихотворение “Феминизм...”, не случайно названа “Логика драматургии”. Если жизнь такова, какова она есть, и никакими поэтическими заклинаниями ее не исправить, то именно “знанье несвободы” позволяет автору стать сознательным участником пьесы, живущей по собственной логике, смело в эту логику всмотреться и, более того, как бы встроиться. “Сменить коня”, включиться в эти игры, игры “свободы”, снова надеть маску. Не хотите традиции — получайте верлибр.

Удивительно, но именно верлибр помогает Елагиной совершенно освободиться и сыграть себя “другую”. Верлибр вообще форма, требующая ответственности. Так вот, она вполне за себя отвечает, ее высказывание весомо и парадоксально. Ключом ко всему разделу мне показалось простое с виду стихотворение “Глажу ночные рубашки”. Здесь вещи, эти “патологические долгожители”, превращаются в домашний некрополь, банк памяти. Наглаживая ворох чиненого-перечиненого белья, героиня вспоминает об ушедших — матери, подругах. Финальная строчка — “а европейцы, говорят, / вообще не гладят нижнее белье — / экономят электричество”. Экономия электричества, она же экономия души, — разве это не главная “фишка” нового времени?

Стихотворение “Кольца” хочется процитировать целиком:

О, серебряный экуменизм правой кисти!

Санскритской мантрой украшен мизинец,

греческий строгий меандр

язычески поблескивает на безымянном,

а христианское реченье

по-хозяйски возлежит на среднем.

И всем хорошо.

Опять провокативная двойственность, как в “Феминизме...”. С одной стороны, налицо то самое пространство свободы, где сакральные знаки всех религий сведены к гламурным украшениям, и именно в этом состоянии “всем хорошо”. С другой стороны, тонкие смыслы слов и символов в такой микс-культуре уже не улавливаются, они безвозвратно потеряны (скажем, санскрит не имеет отношения к экуменизму, но это мало волнует говорящего), отчего не утратившим языка читателям становится грустно.

Циклы “Конспективные изложения”, “Безблагодатность дара” точно так же работают не только со штампами массового сознания, но и с теми смыслами, которые за ними стоят.

Забавен “Фестиваль верлибра” — череда узнаваемых шаржей на голых королей, всегда готовых постоять перед прицелом телевизионщиков, в то время как автор хороших стихов тихо уходит, и его уже не догнать. А может быть, это и автошарж?

“Гимнические песни” и парадоксальны, и в глубине ироничны. Это же чистые перевертыши — например: “Что может быть уютней / бездны отчаяния” — или: “Что может быть комфортней / затяжной депрессии”. “Слабые духом действуют” — со знаком плюс это понимать или со знаком минус? А как хотите, по-разному.

Третья часть книги так и называется — “Разночтения”. Хотя читается она как раз совершенно однозначно: порезвились на манеже — и хватит. Никаких верлибров. Здесь Елагина опять возвращается к традиционному стиху, который после ярких и эпатажных текстов второй части кажется еще более скромным и приглушенным.

Справедливости я ожидала от Бога

И радости от бытия,

Но сказал мне голос: не слишком ли много

Желаешь ты, дщерь моя?

Искомого рая не существует в природе, но вера в “пасхальное чудо” не изменяет нам. Так и происходит жизнь — как есть, “не благодаря, а вопреки”, зато в процессе движения обнажается другой горизонт, другое пространство — где можно “как молитвы, всласть, твердить стихотворенья”, где “мы пред Богом одни”.

Героиня Елагиной помнит о вечности (“Там всех своих трудов глухое дребезжанье / В предбаннике сложи и выйди нагишом”) и не стыдится говорить об этом с пафосом, хотя и о занозе-загадке, “зазоре разночтенья”, не забывает. Но черно-белую маску клоунесса уже сняла, теперь все всерьез, поэтому конец книги звучит совсем в другой тональности, поэтому вместо “недоумений Федры” слышится благодарность всему, что рядом:

Благословенно вечное усилие,

Благословенно пишущих обилие

И вовремя пришедшее письмо,

Благословенно нежное участие,

По сути, заменяющее счастие,

А может быть, и счастие само.

В заключительном стихотворении она с благородной простотой выбирает путь Марфы:

…Не сотрясая мирозданья

И неба не тревожа тишь,

Ты духа укрепляешь зданье

И дерево души растишь.

.............................

Работа лечит, как лекарство:

Вари, стирай да убирай,

Домашнее спасая царство,

Твори труда невидный рай.

Такой вот сделан дерзкий виток, а после него — возвращение, но уже на новый уровень. Но если такое понимание авторской задачи вытекает именно из композиционного построения, то в отношении поэтической манеры не все так уж очевидно. Поэкспериментировав на поле свободного стиха, автор вновь обращается к привычной силлаботонике, но теперь она почему-то выглядит слишком предсказуемой и однозначной. Слабеет подтекст, исчезает парадоксальность. Иногда рамки традиционной поэтики Елагиной мешают, и в пылу спора она позволяет себе то неточные рифмы (“правок — помарок”), то неуклюжие инверсии (“человечий неуместен где наряд”). Стихи ее очень логичны — излишняя линейность, не подкрепленная всем арсеналом “классики”, сушит их ткань. Нет здесь дальних ветвящихся ассоциаций, нет словесных неожиданностей. Такое впечатление, что Елагина, увлекшись смыслами, пренебрегает возможностями звука или в угоду ритму заполняет пространство провисающими строками: “Как песнь, что нежно нашептала муза, / в самозабвении смежив, как ангел, очи”.