Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 4 2010)

Настолько диаметрально различны картины, а героини те же в их торжественные минуты. Вопиющий контраст — что тут скажешь, но ведь и невские девушки-промокашки здесь тоже в свои лучшие минуты — как они их понимают и чувствуют в чудовищно изменившемся историческом состоянии. Но сами жрицы древнейшей профессии те же, и трогательность в рядом, простите, поставленных текстах из двух отдаленных времен — эта трогательность кажется родственной. Гоголю страшно, Кочергин посвящает свой текст их памяти. И два самых ярких, сюжетно-эффектных рассказа в книге пишет про них — «Ангелова кукла» и «Жизель Ботаническая».

В заключительной части книги автор, уже театральный художник, оформляет на сцене горьковскую пьесу «Последние». В поисках исторической мебели он посещает квартиры хозяев — обломков из прежних времен и смотрит старые фотоальбомы — «и мне стало не по себе. На великолепно выполненных фотографиях всё было другое — природа, дома, люди, лица людей…».

Так или иначе, все персонажи книги — «последние». Из очень разных времен последние — как из бывших дворянских верхов, так и из недавних послевоенных самых низов, «из опущенной жизни». Так устроен у автора глаз, таков его интерес — сохранить в рассказе то, что скоро исчезнет. Сохранить в виде факта, который надо «приметить». Но почему-то не хочется эту прозу числить по специальному разряду документальной литературы. Приметить факт уже в своем роде нужно художнику — еще раз вспомним Достоевского. Факт может быть фантастичен без очевидного вымысла — проза Кочергина подтверждает это разнообразно — как рассказом о собственном детстве, так и рассказами автора о других. Только что помянутый рассказ «Последние» — может быть, здесь пример особенный. Нет сомнения в том, что автором он рассказан в точности, — что он видел и что услышал. Но предельно сухо рассказанная героиней история кажется фантастической  — может быть, именно благодаря тому, как сухо она рассказана. Автору надо было только ее расслышать — «приметить факт».

От рубрикации и классификации этой прозы хочется воздержаться. В конце концов, ведь это «рассказы рисовального человека» и вольного писателя, а не профессионального литератора; автор очень близок биографически к своим персонажам. В своих двух книгах он на наших глазах словно отделяется от рассказанного им мира и поднимается над ним как автор. И может быть, прав Алексей Балакин, заключивший свою статью о первой книге Кочергина по-верленовски: может быть, это «даже не „литература”. Литература — это всё остальное…» [7]

Cергей БОЧАРОВ

[1] П а л и е в с к и й П. В. Литература и теория. М., 1979, стр. 129, 145.

[2] Д о с т о е в с к и й Ф. М. Полн. собр. соч. и писем в 30-ти тт., т. 23, стр. 144.

[3] Остроумное замечание С. И. Николаева, обратившего мое внимание в разговоре о книге Кочергина на этот парадоксальный поворот сюжета в ее финале, за что пользуюсь случаем передать ему благодарность.

[4] К о ч е р г и н Э д у а р д. Ангелова кукла. Рассказы рисовального человека. СПб., «Издательство Ивана Лимбаха», 2007.

[5] Т о п о р о в В. Н. Петербургский текст. М., 2009, стр. 754 — 755.

[6] Цит. по кн.: В е р е с а е в В. Гоголь в жизни. М. — Л., 1933, стр. 399.

[7] «Критическая масса», 2006, № 4.

ДОМ, НАРУЖНОСТЬ И ЛЕС

М а р и а м П е т р о с я н. Дом, в котором… М., «Livebook/Гаятри», 2009, 960 стр. 

— Слово «нетерпимость» мне не нравится, мистер Марма­дьюк, так как оно подразумевает «терпимость», а это оскорбительно и для вас, и для меня, и для любого другого существа во вселенной.

Он заметил, что трясется от гнева, и удивился, почему одно какое-то слово могло его так взбесить. Его не вывела из себя даже мысль о том, что знания хрустальной планеты вот-вот достанутся колесникам, и вдруг он пришел в ярость от одного слова. Возможно, подумал он, потому, что там, где множество самых разных рас должно жить в мире и согласии друг с другом, и «нетерпимость» и «терпимость» одинаково стали грязными ругательствами.

К. Саймак, «Заповедник гоблинов»

Этот дебютный роман молодой писательницы не только вошел в шорт-лист «Большой книги», но и получил приз читательских симпатий. Думаю, что отзывов и рецензий (их уже много) будет еще больше, — книга вышла в ноябре 2009 года, на конкурсе роман был представлен в рукописи, а на сайте «Большой книги» отрывками (тысяча страниц все-таки слишком много). Так что читателю, которому попала в руки «бумажная» книга, можно только позавидовать, впереди у него несколько дней жизни в странном и необычном мире.

На окраине города стоит загадочный Дом, отделенный от внешнего мира (Наружности, как говорят его обитатели) довольно обширным двором и оградой, впрочем вполне проницаемой. Жители Дома Наружность не любят. Даже окна в коридоре, выходящем на улицу, то и дело замазывают краской.

У Дома необычные жители. Это дети (их теперь тактично принято называть «особенными»), попавшие сюда совсем маленькими, шести-семилетками, и живущие здесь вплоть до выхода в большой мир уже юношами и девушками. Это их воспитатели — Лось, воспитатель от бога, который, как сапер, ошибся один раз; совестливый и внешне сдержанный Ральф Первый; инфернальная Крестная; глупые Душечка и Овца. Есть здесь медицинское отделение («Могильник»), где работают врачи («пауки») и санитары («ящики»). Директор Акула. Есть учителя, есть спальни-общежития, классы, коридоры.

Однако тот, кто решит, что перед нами очередная душераздирающая и поучительная история, что-то вроде нового Гальего, ошибется. Эта история вовсе не про дом инвалидов. И вообще не про инвалидов. Хотя среди обитателей Дома «нормальных», честно говоря, кажется, вообще нет. Даже среди персонала. Начнем с того, что мы даже не можем с уверенностью сказать, в какой стране находится Дом, — у персонажей не имена (за одним исключением, о котором скажу позднее), а клички: Рыжий, Рыжая, Спица, Шакал Табаки, Сфинкс, Черный, Крыса… Мы не знаем не только «где», но и «когда»: герои ходят с плеерами и обмениваются виниловыми дисками, сотовых телефонов то ли еще, то ли вообще нет в этом мире, телевизоры есть, но смотрят герои кулинарные шоу и путешествия. Есть культовые книги, которые герои время от времени цитируют или таскают с собой, среди них такие, как «День Триффидов» Уиндема, «Кельтские сумерки» Йейтса, «Моби Дик» Мелвилла, «Чайка по имени Джонатан Ливингстон» Ричарда Баха, — знаковые, помогающие наложить на роман некую координатную сетку. Есть упоминания Дэвида Боуи. Можно привязать время событий в «Доме…» к 90-м, но это будет очень условная привязка.