Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 10 2005)

Впрочем, подождем со всем этим, чуть позже все уложится само собой. И пожалуйста, профессор, поделикатней: и в случае с Пастернаком, и тем более в случае с Ломоносовым мы имеем дело с гениальными русскими провидцами. Как же все-таки убийственно верно сказал Пастернак: “Я не пишу своей биографии. Я к ней обращаюсь, когда того требует чужая”. Не про всех ли нас, из племени писак?

Теперь разберемся со словом “вдруг”. Это слово — индульгенция. Им пользуется писатель, когда не может справиться со всеми сложностями жизни, не может, например, объяснить зарождение того или иного поступка или психологического состояния своего героя, то есть когда не держит в своих руках, как Бог, всех нитей созданного им мироздания. И в каком-то смысле разве не богом является писатель? Но, может быть, и Бог не всевидящ? Имеет же Он право на мгновение отвлечься от конкретного человека и в этот момент пристально следить за другим. В мнении, что Бог не отводит взора от каждого и знает абсолютно все, слишком много человеческой гордыни. Мы ведь порой не можем определить причину и собственных поступков и с большим трудом докапываемся до психологической первоосновы. Бог не мелочен, Он дает нам возможность кое-что решить самим и не наказывает за все, пропуская несущественное, чего не умеет делать строгая воспитательница в детском садике.

Я потом, много времени спустя, спрашивал Саломею: “Почему ты тогда запела, не оттого ли, что выпила розового самогончика?” — и не получил ответа. Может, именно в таких случаях и возникает пресловутое “вдруг”?

В этих щелясто-холодных пыльных сенях русской избы, с голой лампочкой под потолком, как клекот начинающего действовать вулкана, принялось сочиться невероятно низкое, дрожащее и переливающееся контральто Саломеи. Сначала это была как бы только проартикулированная дыханием, его естественным ходом, мелодия, но мелодия самоговорящая, в которой все мы, слушавшие радио той поры, сразу угадывали слова: “Ах, нет сил снести разлуку, жду тебя...” Знаменитая ария из знаменитой оперы. Что Саломея пыталась вложить в эти слова и что слышалось в них мне? Я же никогда не обещал жениться на ней, ни разу не говорил слово “люблю”, да и любил ли я тогда Саломею? Если что и произошло, если что-нибудь, по мысли Стендаля, и вы-кристаллизовалось, то именно в этот миг. Так неистово, с топотом, плясала за стеной свадьба, так мелко рябила водная поверхность в бочке, так пронзило меня в этот момент чувство, что без этой женщины я не могу жить, что проживу с нею всю жизнь, до тяжелого камня на кладбище! Но почувствовал ли я все несчастья, которые пронесутся над нами, над ее головой?

1 Дерзкий малый из России (нем.).

(Окончание следует.)

Кружков Григорий Михайлович родился в 1945 году в Москве. По образованию физик. Поэт, эссеист. Лауреат Государственной премии России (2003). Живет в Москве.

* *

*

Что может быть естественней скульптуры —

любой, хоть самой глупой? После многих

забытых — и не надо вспоминать —

попыток стать иной, второй и третьей

она влилась в изгиб последней формы,

застыла и утешилась. Глядите,

как счастлива она, — хоть острый взгляд

заметить может напряженье пальцев,

подрагиванье века и в лопатках

желанье почесаться о кору

растущей рядом кособокой липы, —

но это только мнительность и нервы

прохожего, идущего своей

сомнительной дорогой, а она

уже пришла —

Олово

Кто я — тайный луддит или, может быть, просто лудильщик,

отчего так томит меня жалость к дырявым кастрюлям —

старым, странно похожим на этих забытых людишек,

оловянных солдат в одиноком ночном карауле?

“Что такое со мной?” — все твержу я, бродя лопухами

по задворкам чужим, между полем капустным и свалкой,

и в груди нарастает горячее что-то — не пламя,

а как жар в зольнике: и не горько, не больно — а жалко.

Вот когда я смогу, пред чужою калиткою стоя,

попросить хоть прощенья, хоть хлеба кусок; но достойней

заплатить за прощенье и хлеб оловянной слезою

жестяному ковшу или тазику под рукомойней.

Хлеб сжую и прилягу в прохладную опаль забвенья

меж окопником синим и шелестом болиголова;

ибо свыше нам велено спаивать всякие звенья,

и холодное олово проклято так же, как слово.

Бирнамский лес

Когда Бирнамский лес пойдет на Дунсинан,

Лишь форменный барон застынет как баран

И будет пялиться, в упор не понимая,

Не лес ли поглотил становища древлян,

Палаты конунгов, землянки партизан,

Ацтеков города, дворцы и храмы майя?

А ты, подлесок мой, глядящий храбрецом,

С игрушечным в руке упругим копьецом,

С беретом наотлет кленового фасона, —

Как петушишься ты, зеленокудрый паж,

Как рвешься отомстить, легко впадая в раж!

О, не волнуйся! Ты — один из легиона.

За вами верх всегда; за нами только низ;

И бальзамический порою только бриз

Доносится сюда, рукой травинку тронув.

О, сладкий фимиам, трепещущий в ноздрях!

Он обнимает все — бессмертие и прах,

Гниенья аромат и запах анемонов.

И так ли важно знать, навеки взор сомкнув,

Кто отомстил тебе: отчаянный Макдуф,

О коем наплела шотландская сивилла, —

Твой давний смертный грех, записанный в гроссбух, —

Или сомнения неугомонный дух, —

Или гектаров шесть простого хлорофилла?

Маятник

Как олово холодное, блестит

Луна над спинами кариатид

В ночном окне, и тишина лилова.

Раскачивает маятник свой диск

С опаской, — словно взвешивая риск

Готового уже настать иного.

И ты лежишь, хладея и дрожа,

И ждешь, как царь — начала мятежа,

Рассветного сигнала и укола,

Когда последний совершится взмах,

Взорвутся мускулы — исчезнет страх —

И Время превратится в Дискобола.

* *

*

Ты из глины, мой хрупкий подросток,

Голубой, неуступчивый взор;

Чуть заметных гончарных бороздок

На тебе различаю узор.

Я — другой, я не слепленный — сшитый,