Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 11 2006)

— Я уже нашла нам квартиру, — сказала мне Вера.

После двухдневного странствия по степи, под дождем и ветром, когда уже даже теплушка вспоминалась как уютное, милое место, настоящая комната, теплая, с лампой и самоваром, показалась мне раем. Вера втащила пери­ну. Мы расстелили ее на полу. Где-то в темноте, за перегородкой, бормотали хозяева. Мы с Верой снова были вместе, вдвоем. Лампадка горела в избе. Ветер отчаянно свистел и бился; солома на крыше шумела. Нам было тепло. Мы тонули в огромной хозяйской перине, пышной и свадебной.

— Село какое-то рассыпанное, ни улиц, ни порядка, все куда-то катится с горки на горку, — сказал я.

— Нам только три дня здесь жить вместе, — ответила Вера.

— Знаешь, Верочка, после нашей турдейской жизни я как-то ни разу еще не опомнился. Путешествие, степь, ветер — все это как будто остановка, как будто время остановилось перед каким-то событием, — сказал я.

— Это событие — твой отъезд, — ответила Вера.

— Вовсе нет. Мы ведь не на век расстаемся. Я буду недалеко и, наверное, смогу приезжать, — сказал я.

— Мне будет плохо без тебя. Меня будут преследовать, — сказала Вера.

— Нет. Я все сделаю, чтобы без меня тебе сносно было здесь жить, — ответил я.

— Что же ты сделаешь?

— Я буду говорить о тебе.

— С кем?

— С Ниной Алексеевной. Она много может для тебя сделать.

— Может, но не захочет, — сказала Вера.

— А я уверен, что сделает, — ответил я.

— Ради чего же? — спросила Вера.

Я подумал, что в самом деле, если я люблю Веру, это еще не значит, что все другие тоже должны любить ее. Но мне никак не понять было, как можно ее не любить.

— Верочка, тебя нельзя не любить, — сказал я.

— Зачем же ты уезжаешь? — сказала Вера. — Тебе со мной скучно. Ты никогда не говоришь со мной ни о чем.

Я подумал, что все дни после Турдея я был рядом с Верой, почти не­отлучно. Я вспомнил, что я все время смотрел на нее. Но, кажется, мы в самом деле не говорили — разве что именно «ни о чем».

— Вера, ты так близка мне, что я не могу с тобой говорить. Это все равно, что я бы стал вслух сам с собой разговаривать, — сказал я.

— Только сумасшедшие сами с собой разговаривают, — сказала Вера.

— Ну вот видишь, я просто тебя люблю; я чувствую, что ты тут, что ты существуешь, а что же еще я скажу тебе? Я и не знаю ничего, и не вижу. Ничего нет, кроме тебя. Только ты существуешь, — сказал я.

— Так зачем же ты уезжаешь? — спросила Вера.

— Ты знаешь, Верочка, что мне нельзя не ехать. Но это вздор. У нас еще три дня, и я думаю, что они никогда не кончатся, — сказал я.

— Как никогда не кончатся? — сказала Вера.

— Ну, просто не кончатся, будут вечно. Время остановится. Я уже чувствую, как оно останавливается, — сказал я.

— По-моему, ты говоришь какие-то глупости, — ответила Вера.

XXVI

Перед отъездом я пошел прощаться к Нине Алексеевне.

— Я не надеялась, что вы придете, — сказала Нина Алексеевна. — Я вас не видела, кажется, с того времени, как перешла в другой вагон. То есть видела, конечно, потому что мы ехали вместе, но это не в счет. Я бы даже хотела не видеть некоторых вещей, например, как вы красовались на возу матрацев. А по-настоящему не видала, вы не показывались.

— Я не решался... — сказал я.

— Просто вы не хотели. Вам было не до того. Вы не думайте, что я как-нибудь обижена и говорю с упреком. Только я считала, что вам теперь не до дружбы, — сказала Нина Алексеевна.

— А я пришел именно в надежде на вашу дружбу, — сказал я.

— Вы хотите о чем-нибудь меня попросить? Да я угадываю вашу просьбу, — сказала Нина Алексеевна.

— Вы, наверное, правильно угадываете. Я хочу поручить вам Веру. То есть не поручить, а просить вас помочь ей, если придется. Ее здесь не любят; и раньше ей доставалось, а теперь из-за меня еще больше стали не любить. К тому же я прекрасно знаю, что она очень плохая сестра, безалаберная, ветреная, невнимательная. Но ей, по-моему, стоит помочь, потому что у нее есть какая-то другая, особенная сила и значительность, — сказал я.

— Хорошо, я возьму на себя вашу Манон Леско, — сказала Нина Алексеевна, — а вы расскажите мне, как ваши дела с ней.

— Я не знаю, что мне вам рассказывать, — сказал я.

— Мне, конечно, не надо никаких ваших тайн, — ответила Нина Алексеевна.

— Никаких тайн и нет, — сказал я. — Вы знаете, что я против откровенностей в таких делах. Но все равно ведь всем все известно. Поэтому я скажу вам правду.

— Вы один раз уже говорили мне правду, — ответила Нина Алексеевна.

— Это тогда еще, в самом начале? Ну, тогда я действительно выдумывал и оправдывался, — сказал я. — Теперь я скажу иначе. Я люблю Веру. Но тут есть особенность. У меня с ней как-то не движется время. Я не знаю, понятно ли это. С ней возможно только то, что есть сейчас. Я хотел бы, чтобы так было всегда. Но я совершенно не умею представить себе для нас какого-то будущего, ни хорошего, ни дурного. Как будто тут не может быть никакого «дальше». Это меня пугает.

— Почему пугает?

— Это мне тоже не очень легко объяснить. Мне кажется, что нас ждет катастрофа. Все как-то мгновенно должно разрешиться и кончиться. Ну, мы оба умрем или что-нибудь в этом роде. Существуют законы жизни, очень похожие на законы искусства. То есть это, в сущности, должны быть одни и те же законы. Искусство отличается от жизни только степенью напряжения. А любовь — это такое напряжение, в котором сама жизнь становится искусством. Поэтому мне так страшно за себя и за Веру. Я надеюсь только, что у судьбы есть в запасе какой-нибудь непредвиденный ход.

— Вы придумали какие-то сложности, но я понимаю, почему вы так говорите, — ответила Нина Алексеевна. — Скажите теперь про Веру. Вера любит вас?

— Вы все время задаете мне трудные вопросы. Она ко мне очень привязана. Она очень плачет по поводу моего отъезда. Я думаю, что она бывает счастлива со мной. Нет, я знаю, что она меня любит, — сказал я.

— А вы губите Веру, — сказала Нина Алексеевна.

— Почему гублю? — спросил я со страхом.

— Так выходит из ваших же слов. Вы вскружили ей голову своим поклонением. Вы — как бы это сказать? — ее возводите на какую‑то высоту. Теперь у этой девочки есть судьба. Вы сами считаете судьбу неотвратимой. А вы подумайте, ей, может быть, совсем другое предназначалось, что-нибудь обыкновенное, мирное, — сказала Нина Алексеевна.

— Нет, вы ошибаетесь, — ответил я. — У нее всегда была все та же судьба, и не я ей дал значительность и силу. Я сам подчинен ее судьбе. Мне нечего возводить ее на высоту, она родилась там. Я во всем второстепенное лицо.