Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 11 2006)

Разумеется, герой Гришковца — как уже отмечалось, человек обычный — не способен на традиционную (для героя русской литературы) работу мысли внутри одиночества; перед ним не встают глобальные вопросы бытия. Обычный человек воспринимает одиночество, пожалуй, как спокойствие, почти покой. Внутри этого рассказа есть короткий зеркальный рассказ, даже притча о герое в детстве. Собственно, эта притча и является ключом к тому, что понимается под “спокойствием”.

“Он [Дима] помнил, как однажды провел пол-лета в деревне у тетки и ни разу не сходил на рыбалку, хотя привез с собой отличную удочку. Озеро было рядом, но тетин муж сказал, что пойдет рыбачить, если не будет ветра. А если будет ветер, то нет смысла идти. Дядя Вова сказал: „Смотри, видишь вон то дерево, если утром оно будет стоять и не будет качаться, значит, ветра нет. Хватай удочку, буди меня, и вся рыба наша. А если будет мотаться, даже не смей ко мне подходить, я буду спать, ни на какую рыбалку не пойдем”. Дима пол-лета просмотрел на это дерево. Он каждый день доставал свою удочку, просто посмотреть на нее, а потом убирал ее в сарай. Почти каждый день копал червей и посматривал на дерево. Вечером дерево почти всегда стояло не шелохнувшись. Ночью Дима вставал пописать, выходил на крыльцо и смотрел, как в лунном свете неподвижно темнеет вершина дерева на фоне летних звезд. Сердце замирало от радости, он возвращался в постель и засыпал, глубоко вдохнув и шумно выдохнув… А утром он просыпался раньше всех, бежал на крыльцо… там, где начинал розоветь восход, уже собирались тучи, а дерево качало вершиной и дергалось каждым листиком”.

Здесь Гришковец различает одиночество ребенка и одиночество зрелого человека. Первое глобально и безысходно, оно не несет спокойствия, оно зарождает в человеке, не успевшем устать, инстинктивный страх перед необъяснимыми и несправедливыми законами бытия. И человек, начиная спасаться от одиночества, таким образом взрослеет.

Но зрелый человек, уже достаточно уставший (хотя порой не осознающий этого), встречает одиночество как возвращение детского состояния “ненужности”, что освобождает его от повседневной утомительной ответственности за что-то. Спокойствие по Гришковцу — это отсутствие обязанностей, а следовательно, отсутствие страданий.

И получается, что высшую гармонию (справедливость) способен постичь не только/не столько классический мудрец-мыслитель, но также/порой даже полнее среднестатистический обыватель, живущий как все и не отягощающий себя лишними заботами. Изначально банальная сентенция о том, что каждый человек одинок, обретает (хотя и не новый) пронзительный оттенок: одиночество — это уникальное созвездие воспоминаний и образов внутри каждого человека, постичь которое в совокупности способен лишь обладатель созвездия.

“Пока жена открывала дверь подъезда, Дима коротко оглянулся на двор. Он поднял глаза и посмотрел на вершину огромного клена, который возвышался над березами и рябиной. Клен был высокий, высокий. На фоне почти совсем угасшего неба было видно, что клен стоит не шелохнувшись. Дима подмигнул ему, отвернулся и, заходя в подъезд, улыбнулся… едва-едва, прощаясь…”

Не секрет, что в каждой исторической эпохе, внутри любой социальной группы существуют некие неуловимые черты языка, а следовательно, и манер поведения, которые и формируют дух этой эпохи. Художник объективный, творящий над временем, использует язык своей эпохи (мы сейчас не говорим об исторических стилизациях и других специфических вещах) в качестве материала, средства для достижения собственной — объективной и вневременной — художественной задачи. Его творение и для современников, и для потомков является, грубо говоря, способом выражения авторской (будь то эстетическая, религиозная, политическая или какая бы то ни было другая) позиции. Все в таком произведении подчинено не законам действительности (во что порою так хочется верить), а законам искусства и законам, которые художник признает над собой.

Совсем иначе дело обстоит с художником (а вернее будет сказать, артистом) актуального искусства. Все в его творчестве подчинено временности и тому, что не сможет запечатлеть ни одна видеокамера, — особенности быта. Язык конкретной эпохи подталкивает актуального художника к тому, чтобы запечатлеть “жизнь так, как она есть” в сознании большинства его современников. Отразить ничтожнейшую деталь времени ради самой этой детали — вот его цель. Язык своей эпохи актуальный артист возводит в культ, он призывает обратить внимание на разговорные нюансы и способ мыслить, связанный с этими нюансами.

Своим творчеством Гришковец не претендует на место в ряду “серьезных” писателей. Он пишет для всех — и для интеллектуалов, которые не гнушаются “легким” чтением, и для простых обывателей, видящих в Гришковце человека, который рассказывает им их ощущения, их истории. Пожалуй, для последних в большей степени, так как усталые эстеты склонны обращать внимание на формальные огрехи, самоповторы и проч., таким образом, не замечая главного — актуальности театра Гришковца. Актуальное искусство создается не для потомков — оно временно и преходяще, оно по-настоящему функционирует, пока живы современники художника, для которых естественен и понятен его язык, его письмо.

Стас ЕФРОСИНИН.

1 “Уже” — поскольку одним из сквозных в творчестве Гришковца является мотив детства, в котором человек может быть по-настоящему, искренне одиноким. Об этом — ниже.

Георгий Оболдуев. Стихотворения. Поэма. Составление А. Д. Благинина.

Подготовка текста И. А. Ахметьева. Вступительная статья Владимира Глоцера. М.,

“Виртуальная галерея”, 2005, 608 стр.

У любого человека и у любого поэта есть только одна дверца в вечность — это то короткое время, которое ему отпущено. Именно здесь у него есть шанс почувствовать, осознать и выразить то прикосновение истины, которое потом будет передаваться по цепочке поколений. Поэт пишет о своем времени, потому что другого у него нет и не будет.

Поэзия — эта коммуникация. Сколько бы мы ни говорили о том, что стихи способны не только выражать смысл времени сейчас и здесь, но сохранять его в той форме, которая наиболее удобна для передачи на длинные временнбые дистанции, мы должны отдавать себе отчет, что поэт не может жить без нормальной коммуникации со своими современниками. Если Мандельштам говорит: “Нет, никогда, ничей я не был современник”, — так это только потому, что он был современником всем временам и главное — своему собственному. Оно его знало и помнило. Именно как поэта. Еще как знало.