Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 11 2006)

Поэта принимает, осознает и оценивает именно его время. Так происходит практически всегда. Исключения из этого правила редки и всегда являются аномалией. Эта ситуация всегда трудна и противоречива. И именно в такой ситуации мы сегодня открываем и читаем стихи Георгия Оболдуева — русского поэта, который родился в самом конце XIX века, опубликовал при жизни единственное стихотворение — в 1929 году в “Новом мире” — и умер, так и не дождавшись не только нормальной коммуникации со своими читателями — то есть публикации поэтических книг, — но и полноценной социализации в сообщество профессионалов. Он умер в 1954 году, так ничего и не напечатав. Его стихи читали и ценили единицы: поэты Сергей Бобров, Аркадий Штейнберг, Арсений Тарковский и Ян Сатуновский, литературовед и поэт Александр Квятковский был его другом. Конечно, малый круг читателей у Оболдуева был. Но малого круга для поэта недостаточно, потому что “скучно перешептываться с соседом” (Мандельштам, “О собеседнике”1), потому что ответ должен быть непредсказуемым.

Сегодня мы пытаемся восполнить этот пробел в восприятии поэзии Оболдуева, который восполнить уже нельзя. Ну что ж, попытаемся сделать хотя бы то, что возможно, то есть внимательно прочитать его стихи уже с сегодняшней точки зрения и понять, как он интегрируется в русскую поэзию и культуру.

Самое полное на сегодняшний день собрание поэзии Оболдуева состоит из трех частей. Первая часть — это составленная самим поэтом, но так и не опубликованная при жизни книга стихотворений “Устойчивое неравновесье / Внутри, вокруг и около”. Вторая часть — это собранные составителями “Стихотворения и циклы разных лет”, приведенные в хронологическом порядке, — она примыкает к первой, уточняя и расширяя ее. Наконец, третья часть — это гигантская по строковому объему и сравнительно небольшая, скажем так, по числу печатных знаков поэма “Я видел”. Стихи и поэма по-разному важны и по-своему существенны. Но самое важное предварительное заключение, которое можно сделать даже при первом беглом чтении Оболдуева, — у него действительно есть своя поэтика, своя единственная интонация.

Проще говорить, пожалуй, о поэме “Я видел”. Задумана она с дантовским размахом, никак не меньше. Она должна была все сказать о времени и о поэте. И она, на мой взгляд, не удалась. Так иногда случается, когда поэт или писатель делает слишком сильный акцент на какую-то одну вещь, когда он на нее слишком рассчитывает. А то, что Оболдуев очень рассчитывал на поэму, ясно хотя бы потому, что он попытался ее опубликовать, хотя ему — человеку в высшей степени трезвому — тому, “кто здрав, средь тех, кто болен” — должно было быть ясно: этого в советскую печать не пропустят никогда. Сегодня, кажется, уже нужно объяснять, почему напечатать “Я видел” было нельзя не только до 1953 года, но и после — до самого крушения советской власти и ее цензуры. Оболдуев был оригинален, ибо мыслил. А этого не прощали.

В поэме около семи с половиной тысяч строк (чуть ли не в полтора раза больше, чем в “Евгении Онегине”), организованных в изощренную строфическую структуру. Первая строфа звучит так:

Я видел мглу невзгод,

Печали, боли,

Упавшую в народ

Непоневоле.

Глядел людей, предавших

Все ради выгод,

В покупках и продажах

Нашедших выход.

Им почести легки,

Им подлость — штамп,

Им — больше ни строки

Не дам.

Такой строфой писать очень трудно. Трудно просто технически — в русском языке нет такого количества коротких слов, к тому же рифмующихся. В самой попытке писать огромный текст такой строфой уже есть что-то почти цирковое. Здесь нужна какая-то невероятная изобретательность. И поэт, потратив огромные силы на преодоление материала, не смог выразить того сверхсмысла, который пытался вложить в текст. Это — чудо формы, но не более того. Видимо, большой поэме нужна соответствующая замыслу пластика ритма и строфбы, а здесь эта пластика вошла в противоречие с темой — с реальным рассказом о событиях и явлениях, об истории и действительности.

Строфа имеет практически нулевую инерцию — она постоянно тормозит действие. Ритм не разгоняет повествование, оно тут же вязнет. Хотя сама по себе идея писать именно так — необыкновенно любопытна. Невозможность уложить законченное высказывание в одну строфу буквально заставляет переносить продолжение в строфу следующую. Получается своего рода не инерция ритма, а инерция содержания. Возникает нехарактерная для крупных поэтических вещей форма связанности. Но необходимость писать назывными и безличными предложениями, опускать глаголы, постоянно использовать междометия, быть неразборчивым к любой практически лексике — иногда крайне разностильной, — вынужденное подчинение смысла прокрустову ложу строфы расшатывает движение текста, делает его неровным, дробным, качающимся.

Особенно трудно укладывается в такую строфу самая обыкновенная история, которую можно рассказать (а значит, и нужно рассказывать) самыми простыми словами:

Он проводил отца

В уездный город.

Кус мяса из бойца

Содеял ворог:

Руки нет, ног обеих.

Тех инвалидов,

На средства добродеев

Героев выдав,

Питать был дан указ:

В мешке вися,

Дыши, коль дьявол спас;

Жизнь — вся.

Здесь только две первые строки написаны по-русски. “Кус мяса из бойца / Содеял ворог” — это просто чудовищно. И таких строф в поэме очень много. А ведь именно простые слова без поэтических выкрутасов часто производят в повествовательной поэзии сильнейшее впечатление, но это бывает, когда сопротивление стиха удается преодолеть: “Татьяна то вздохнет, то охнет; / Письмо дрожит в ее руке; / Облатка розовая сохнет / На воспаленном языке”. Это одни из самых, может быть, пронзительных и сильных строк во всей русской поэзии.

Кажется, выбрав строфу и начав писать, Оболдуев просто не смог остановиться, потому считал, что должен поэму закончить во что бы то ни стало. Он ее продавил. Но она не полетела.

Если мы обратимся к книге “Устойчивое неравновесье”, то увидим, что Оболдуев не был мастером повествовательного стиха, ему это как будто не очень интересно. Так зачем же браться? А если уж взялся, почему бы не выбрать для поэмы размер попросторнее? Я думаю, что писать пятистопным или четырехстопным размером Оболдуев не мог — ему нужен был предельный результат, который обладал бы формальной гарантией поэзии самого высокого уровня. И нужно это было в первую очередь самому поэту в его тяжелейшем противостоянии с глухой стеной неприятия и непризнания.