Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 11 2007)

“Что же отличает некрографию от простого мемуара? Некрографии похожи на эпитафии. Написанные сразу после смерти современника, они не погружаются в меланхолический аспект утраты, некрограф относится к моменту смерти как к вдохновляющему творческому импульсу, который ведет к созиданию и, в некоторых случаях, даже к литературному пробуждению”. И разумеется, тут много о Ходасевиче.

Из редакционной почты. — “Новая Польша”, Варшава, 2007, № 6 (87) .

“Главному редактору „Новой Польши” Ежи Помяновскому.

Как вроцлавянка с более чем пятидесятилетним стажем сообщаю Вам, что в моем городе „с незапамятных времен” есть улица Герцена, расположенная неподалеку от железнодорожного вокзала. Есть также улица Андрея Потебни рядом с улицей Франческо Нулло в прекрасном районе Семпольно. Значит, есть в Польше такие улицы и дальше будут.

Среди улиц, подлежащих переименованию, оказалась ул. Франклина Делано Рузвельта. По-моему — правильно. С уважением, Данута Шастынская-Швад, пенсионерка.

От редакции . Это письмо мы получили после того, как в эфире одной из польских телепередач Ежи Помяновский сказал, что раз уж в Польше будут менять названия улиц, данные в честь советских деятелей, то стоит взамен называть их именами русских друзей Польши”.

Сергей Каледин. Почему проиграли войну. — “Континент”, 2007, № 2 (132).

Один из героев этого документально-художественного рассказа — историк Александр Некрич, автор книги “1941, 22 июня”.

“<���…> Я снова помчался в книжный. Но барышня моя тревожным шепотом пояснила: книжек нет, из главка примчался дядечка запретить продажу, дядя опоздал, директора хотят уволить. (Директора магазина в результате пожалели, а вот Некрича уволили: сначала из партии, потом — из России.)

Подобный ажиотаж мне довелось наблюдать лишь в седьмом классе. Там, правда, книгочеи были иного разлива. Пожилая татарка-уборщица орала на молодую, почему-то по-русски: „Когда Динисича отдашь?! Рашид весь злой! Морду побьет!..” Рашид был старик-дворник, а „Динисич” — соответственно — „Один день Ивана Денисовича”.

Через четверть века в Гарварде я спросил Александра Моисеевича Некрича: „А что было в вашей книжке сверхъестественного, если у нас в подвале все ветераны ошалели? Книжку у меня отняли, разорвали пополам, чтоб быстрей читать, и не вернули…” (Некрича я к тому времени, конечно, прочитал; мне было интересно, что он ответит.) Александр Моисеевич снисходительно уклонился: „Я вам подарю”. Но я его все-таки достал: „А у нас и на политзанятии в стройбате вас вместе с Солженицыным и Дудинцевым ругали „клеветническим отщепенцем”. Некричу компания понравилась, он усмехнулся: „Тогда много книг о войне выходило. Начальник Генерального штаба Штеменко, маршал Жуков… Жуков, молодец, — про финскую кампанию даже не упомянул, вероятно, из скромности… У меня там… статистика, положение в мире к началу войны… Если в двух словах: как умудрился Гитлер при всех козырях проиграть? Да и мы ведь не особо выиграли” <���…>”.

Сергей Козлов. Солнце, небо, лед и огонь… Литературно-фронтовое наследие Антуана де Сент-Экзюпери. — “История” (научно-методическая газета для учителей истории и обществоведения), 2007, № 16 (832) .

“Существовало два основных соблазна: либо укрыться от неминуемого приближения смерти путем самоотождествления себя с фронтовым микро- и макроколлективом (путь большинства интеллигентов-европейцев), либо поддаться ее притягательному зловещему зову (путь Бориса Савинкова, Эрнста Юнгера и других воинов-художников). Позже Сильвестр Сталлоне устами своего культового персонажа из фильма „Рембо-2” резюмировал вторую психологическую установку так: „Чтобы выжить на войне, нужно чувствовать себя на ней как дома”. Сент-Экзюпери сознательно выбрал и художественно обосновал принципиально иной, третий путь: переживание осознанного катарсиса в качестве главного средства, помогающего сохранить человеческий облик в жестоких условиях войны. На практике это означало — стоически смотреть смерти в глаза, осознать трагедию личности в неизбежной для нее ситуации и жить с вновь обретенным сознанием, переживая личное существование как долг перед сакральным даром бытия и черпая в таком осознании мужество в отстаивании общечеловеческих ценностей. Этот гуманистический завет особенно значим для постиндустриального общества начала XXI в., основанного преимущественно на идеологии лично-эгоистического успеха”.

Виктор Левенштейн. За Бутырской каменной стеной. Предисловие Валерия Сойфера. — “Континент”, 2007, № 2 (132).

Центральная публикация этого номера, на мой взгляд. Поразительная документальная повесть-воспоминание человека, арестованного в студенческие годы с обвинением в покушении на Сталина и спустя многие годы принятого в возрасте 58 лет на работу в крупную инженерную фирму в США. В конце своих записок Виктор Матвеевич описывает посещение художественной выставки дипломных работ студентов нашего времени, среди которых есть и работы его сына-художника. Сын выставил инсталляцию, в которой Левенштейн узнал свой тюремный бокс. Комната была воссоздана молодым человеком по рассказу отца.

Самуил Лурье. Два эссе. — “Зарубежные записки”, Германия, 2007, II (книга десятая) .

Из первого, об Иване Панаеве.

“Чернышевский вообще симпатизировал Авдотье Яковлевне. Хотя, как сам кое-кому после говорил:

— Невозможная она была женщина.

На самом-то деле она просто была принципиальная. Но принцип у нее был один: не отказывать себе ни в чем. И она никогда им не поступалась.

У Некрасова принципов было несколько разных.

Жизнь этой странной семьи протекала как сплошной скандал. То он занеможет и всю Россию заставит его оплакивать, пока Авдотья Яковлевна не найдет толкового врача, способного отличить от горловой чахотки тривиальный сифилис. То ее потянут к суду за кражу больших денег у близкой подруги, а Некрасову платить, да еще терпеть от Герцена презрительную брань.

Любовь и деньги шли темными волнами — прибывали, убывали. Обходя Панаева.

Пока Некрасов с его как бы женой мирился и ссорился, разъезжался и съезжался в Париже и в Риме — и сочинял про все про это стихи для „Современника”, — Иван Иванович редактировал журнал и вообще занимался исключительно литературой. Попивал — но слегка, насколько позволяли гонорары. Вообще — приближаясь к пятидесяти, окончательно присмирел. Говорил, прикладывая руку к груди: я человек со вздохом.