Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 1 2005)

Я тебя накормлю и утешу,

И козленочка с детского коврика

Я на ужин тебе зарежу.

Ты пробудешь со мной до полуночи,

Под колючим моим одеялом.

Две веселые тонкие рюмочки

Будут все начинать сначала.

Ты уйдешь от меня переполненный

В белозубую русскую ширь,

Говорят, что над этими волнами

Раньше русский стоял монастырь.

И, бывало, монашенки строгие

Прибегали нагие к реке,

Их любили калеки убогие

Прямо в мокром холодном песке.

Салют

Преврати это серое небо в цветущий ковер.

Разукрась эту тучку цветною мозаикой,

Чтоб гуляли павлины и прыгали зайки

И стоял, улыбаясь, косматый Трезор.

На нелепые крыши надень колпаки с бубенцами,

На высокие трубы цветные надень паруса,

А могилы с ушедшими в землю отцами

Разукрась хризантемами белыми, как облака.

В день весенней победы по небу из пушек стреляют.

Разноцветные слезы по теплому небу текут,

Лишь невинные дети короткими машут руками

И кричат, восхищенные: “Мама, скорее, салют!”

* *

*

После старости мы превратимся в горы.

И вместо любви — между нами ручей.

И не помогут ни расставанья, ни ссоры,

Ни тысячи миленьких мелочей.

Будет холод с дождем и снегом,

Холодные камни, холодный сон.

А где-то ослик, скрипя телегой,

Тихо проследует за горизонт.

После старости нас увезут в крематорий.

Короткие проводы недорогих похорон.

А где-то горы, застывшие в споре,

И ослик, стремящийся за горизонт.

* *

*

Я часто нахожу копеечки,

Оброненные кем-то впопыхах,

И думаю, что Боженька из леечки

Нас счастьем поливает просто так.

Я нагибаюсь, заскрипев суставами,

Придерживая бережно очки,

А счастье пахнет луговыми травами

И ценится, как зимние сверчки.

Удача скачет синею синицею.

Поднял копеечку — и будто увидал,

Как солнце-Бог серебряными спицами

Вязал у облака малиновый овал.

* *

*

Не говори с водою о любви.

Не тронь ее прозрачного покоя.

В ней не твои и не мои левкои,

Мосты над ней и не твои и не мои.

Не говори с водою о любви.

Не говори с водою о любви.

Ей не до нас, она бежит по трубам.

Едва увидит, встретит чьи-то губы —

И вновь — в остервененье тесноты.

И губы и твои и не мои.

Не говори с водою о любви.

Лягушек хор поет ей каждый вечер,

Что омут встреч и чист, и бесконечен,

Пронизанный кувшинками тоски.

И встречи не твои и не мои.

* *

*

Не поите меня пивом, я ведь рыцарь.

Мне ведь пьяному не вспрыгнуть на коня.

Лучше дайте мне колодезной водицы,

Напоите и обрызгайте меня.

Я оставлю вам на память конский топот,

Белый клекот перепуганных гусынь,

Листья желтые, опавшие от вздохов,

И разлуки горькую полынь.

Осенью костры везде дымятся.

Рыцарь скачет, людям радость, людям смех.

Можно хохотать и удивляться

И царапать кованый доспех.

— Этот рыцарь все ж таки бездельник:

Змия ищет в наших-то лесах! —

Так судачат землекоп и мельник,

Вшей гоняя в долгих волосах.

Их смущает ясное зерцало,

Алый плащ и чистый белый конь,

Чистые далекие начала

И во взоре трепетный огонь.

Солнцев Роман Харисович родился в Прикамье в 1939 году. Окончил физмат Казанского университета. Поэт, прозаик, драматург; главный редактор журнала “День и ночь”, автор книг, вышедших в Москве и Сибири. Живет в Красноярске.

Фазилю Искандеру.

1

Вчера звонила из Урмана, с моей малой родины, моя мама.

— Здравствуй, сынок.

— Исанме, эни, — говорю по-татарски, как умею. “Здравствуй, мама”.

— Как живешь? Как здоровье, мой маленький, мой золотой?.. — На этом запас русских слов у нее почти исчерпан. И она переходит на родной язык. Говорит, что хворает, тяжело ходить — голова кружится. Но ведь и годы, тут же успокаивает меня, я уже как Брежнев-бабай, стара, давно все сроки вышли...

— Да что же ты такое говоришь?! — начинаю страстно возражать. — Вон в Америке старухи до девяноста... — Я спохватываюсь, потому что маме восемьдесят пять... — до ста живут, по всему миру ездят, на вулканы восходят...

Она тихо слушает.

— Ты мне, дорогой, напиши об этом, — говорит она. Конечно, говорит по-татарски. И, кажется, чуть иронизирует. У нее всю жизнь печальные глаза, но она умеет иногда и с такими глазами что-то насмешливое сказать.

— Хорошо, хорошо, — обещаю я ей.

Я, конечно, напишу ей — и, конечно, по-русски. Она вполне хорошо понимает русскую речь, если речь несложная. А я понимаю по-татарски, когда говорят о вещах обыденных и небыстро. А вот сказать сам на языке мамы не умею, и она не умеет выразить мысль на языке сына.

Так разделила нас жизнь: тому виной служба отца-офицера, скитания по русским городам и военным лагерям, а затем русская школа.

Хотя в недавние еще годы мать довольно бегло говорила на русском, а я — на татарском. Но из-за того, что я уехал по распределению в Сибирь, а мать осталась с младшей дочерью в татарском Урмане, язык детства у меня осыпался, как красные листья с казанских кленов, а у мамы русский язык скукожился до уровня передовиц советских газет и слов о погоде.

— У вас холодно? — спрашивает она вновь по-русски.

— Юк, — по-татарски отвечаю я. Хочу сострить, сказать, что у нас не юг (слово “юк”, означающее “нет”, похоже на “юг”), но не получается сказать, и я что-то мычу.

— Как здоровье, сынок? — снова по-русски.

— Рахмат, барсыда айбат. Спасибо, все у меня хорошо.

Молчим. Мама вдруг начинает плакать, я это слышу.

— Мама, говори по-татарски, я пойму... — кричу я в трубку.

И она, успокоясь, вновь начинает рассказывать мне, что она плохо спит, на улицу боится выходить, потому что голова кружится. А Шурочка — это дочь, моя младшая сестренка — на работе с утра до ночи, в своей больнице, замуж так и не вышла, “я виновата”...