Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 1 2005)

Мне кажется, Твардовский пренебрегал поэтической спецификой, предъявляя к стихам “прозаические” требования. Между тем поэзия обращается к “интимному” в человеке, в обход повествования и всех общественных задач. Она не делит мир на рабочих и колхозников, интеллигенцию и военнослужащих, имеет дело с человеческим сердцем и поэтическим слухом, а слух этот, как музыкальный, либо есть, либо его нет. Его может не быть у филолога или актера, и он может быть дан заводскому слесарю или сельскому библиотекарю. Только в этом и состоит демократизм поэзии, а никак не в “простоте” и не в масштабности проблематики. В поэзии вообще не бывает больших и малых тем. Чем дальше от “общих дум”, тем ближе к поэтическому смыслу жизни; хороша не “дума”, а задумчивость; окольные пути в стихах, “неведомые дорожки” интересней и загадочней прямых дорог. Наша критика (не вся, конечно) во все времена, и в нынешние тоже, ценит в стихах идеологические достоинства: революционность, антиреволюционность, народность, почвенность, религиозность и т. д., не понимая, что в “Сестре моей — жизни”, например, с ее “плачущим садом” и “плесканием в шлепанцах” революционного дыхания больше, чем во всей “пролетарской” поэзии.

“Так умереть? Ты мне сказала. Я отвечал надменно: да!” В некрасовской интимной лирике поэзии и нового содержания уж никак не меньше, чем в затянутой и иллюстративной поэме “Русские женщины”.

Самая вольнолюбивая вещь Пушкина не ода “Вольность”, не риторический “Анчар” с его “лыками” и случайно забежавшим в стихи тигром (непонятно, зачем ему вообще идти к анчару?), а “Домик в Коломне”. Интересно, напечатал бы его Твардовский в “Новом мире”?

“Длинней органных фуг — горька морей трава, / Ложноволосая, — и пахнет долгой ложью…” Воронежские стихи Мандельштама почему-то были напечатаны в шестидесятые годы в алма-атинском журнале “Простор”, но не в “Новом мире”. Твардовский и не подумал бороться за них так, как он боролся за публикацию прозы.

Спасибо, что боролся за прозу. Спасибо, что положил жизнь за правду и добро. Бог с ними, со стихами! Не все сразу.

Будь мы пристальней и зорче, разглядели бы на синеватых обложках “Нового мира” бурое, засохшее пятно крови главного редактора. Как там, в некрасовских стихах, рассказывает журнальный рассыльный о Пушкине? “Глядя, как человек убивается, / Раз я молвил: сойдет-де и так! / — Это кровь, говорит, проливается, — / Кровь моя — ты дурак!..” Не уверен, что эти слова и впрямь принадлежат Пушкину: “Современник” он выпускал всего один год, напечатал в нем свою “Капитанскую дочку”, гоголевский “Нос” и настрадаться от цензуры просто не успел. Скорей всего здесь Некрасов написал о себе. Наверное, Твардовский любил эти стихи и не раз прикладывал их к сердцу.

О сегодняшнем “Новом мире” говорить не буду. Его поэзию и прозу, критику и остроумные обзоры периодики отметят и без меня. Еще лучше об этом скажет кто-нибудь другой, лет через двадцать, поздравляя журнал со столетним юбилеем. Может быть, ему пригодится мое мнение: я люблю “Новый мир”.

Алла Латынина (Достоинство и стоицизм)

В начале семидесятых мне случилось провести несколько зимних месяцев в крымском санатории, в Симеизе. Стараниями главного врача небольшая библиотека получала едва ли не все толстые журналы, но не могла себе позволить хранить старые комплекты. Однажды библиотекарша мне сообщила: “Будем списывать старые журналы, не нужно ли вам чего?” На следующий день я не торопясь явилась в библиотеку покопаться в штабелях “Нового мира” — и с досадой увидела, что никаких штабелей нет. “Молодая гвардия”, “Знамя”, “Октябрь” лежали аккуратными новенькими комплектами, а затрепанные книжки “Нового мира” растащили люди более проворные, чем я. Журнал Твардовского был уже разгромлен, но миф жил даже среди пестрого состава обитателей пульманологического санатория, собравшего людей “от Москвы до самых до окраин”.

“Новый мир” — единственный журнал советской поры, который имеет не просто имя и репутацию — но легенду. Ее энергия подпитывала журнал в томительную брежневскую пору и определила литературные ожидания романтического периода перестройки. Солженицынский “Архипелаг” мог напечатать только “Новый мир”, подведя черту под целой эпохой.

Сгинувшую под свист и улюлюканье эту опостылевшую эпоху не жалко. Жалко того влияния, которое утратила литература. Новые гунны не жгут костры из книг. Они просто в них не нуждаются. Что делать “мудрецам и поэтам” в годы кризиса? Наверное, как и было предписано автором “Грядущих гуннов”, уносить “зажженные светы / в катакомбы, в пустыни, в пещеры”. Такой свет не может быть ярким. Не надо завидовать веселым кострам варваров. Не стоит пугаться низких тиражей, злорадных упреков в старомодности и музейности, а пуще всего — верить пророчествам о скорой смерти “Нового мира”. Поддержка завещанного огня требует неторопливого достоинства и упорного стоицизма. А этого у журнала не отнимешь.

Авторская песня. Антология. Составитель Д. А. Сухарев. Екатеринбург, “У-Фактория”, 2004, 1024 стр., 10 000 экз.

Тексты песен, справки об авторах и композиторах — самая полная из существующих антологий такого рода. Первый раздел книги, названный “Накануне”, открывают “Бригантина” Павла Когана и композитора Георгия Ленского и песня Евгения Аграновича про Одессу. Антология представляет всех мэтров бардовской песни — Анчаров, Бережков, Визбор, Высоцкий, Галич, Окуджава, Городницкий, Дидуров, Дольский, Ким, Луферов, Вера Матвеева и Новелла Матвеева, Мирзоян, Сухарев и другие, а также стихи русских поэтов от Бунина и Блока до Бродского, ставшие песнями.

Павел Басинский. Московский пленник. М., “Хроникер”, 2004, 384 стр., 2000 экз.

Литературная критика и проза (автобиографическое повествование “Московский пленник”, первая публикация — в журнале “Октябрь”, 1997, № 9, текст доступен в Интернете по адресу ) известного критика, многолетнего обозревателя “Литературной газеты”, имеющего также свою регулярную рубрику на сайте “Топос” .

Ирина Василькова. Террариум. Книга стихов. М., Издательство Р. Элинина, 2004, 76 стр., 600 экз.

Новая (четвертая) книга Ирины Васильковой, составленная из стихов последних лет; медитативно-лирическая, сгармонизированная интонация предыдущих книг сменяется здесь драматическим напряжением самого строя мирочувствования: “...Что за бредни? Какой еще ад? Пруд, настил деревянный, / будка, лодок прокат. И вообще — здесь воды по колено! / Лишь от шкурки лягушачьей, выпитой, жеваной, рваной, / вьется красная пена”.