Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 1 2006)

— Я никого так не любил, как тебя! — продолжал Тремор свои серенады. — Только в двадцать лет одну девочку. Но потом я увидел, как она сидит на коленях у другого. Хахаля я пинками спустил с лестницы, а ее поставил на табуретку, зачитал приговор и повесил на шнуре от магнитофона.

— Приговор?! — изумлялась Яся, как будто в этой истории не было других поводов для изумления.

— Да, специально написал, чтобы все по правилам было: “Ты, сука, приговариваешься к смертной казни за предательство”. Сглупил, конечно. Из-за этой бумажки менты потом залупились, не хотели аффект признавать. Мол, в аффекте человек не станет приговоры и всякую демократию разводить, а сразу от..ярит.

— И надолго тебя посадили? — вежливо интересовалась Яся.

— Черта с два! Никто меня не посадил. Провод подвел. Оборвался. А эту иуду потом совесть замучила, пошла, забрала заявление, сказала, что претензий не имеет. Еще бы она их имела, тварь подлючая!

Тут Тремор, окончательно перегревшись, в сердцах начинал избивать бетонный забор и успокаивался, только рассадив кулаки.

Любой на Ясином месте после таких историй крепко бы задумался. Но Ясе это было несвойственно.

Кульминация комсомольской любви настигла ее в новогоднюю ночь. Тогда они с Никитой в очередной раз “расстались навсегда”, и гордая свободная Яся отправилась отмечать главный национальный праздник в общагу педагогического университета.

Под утро, когда большинство будущих учителей уже приникло к пыльному полу, а наиболее жизнеспособные особи — к противоположному, на пороге появился Тремор. Он с трудом держался на ногах, весь был залит кровью, а в руках сжимал топор.

— Со мной пойдешь! — изрек Тремор голосом Бледного Всадника, увидев Ясю, грустившую на подоконнике. Амурные поползновения комсомольца тогда уже были окончательно отвергнуты, и краснознаменная свадьба расстроилась.

— Куда пойду? — спросила любопытная Яся.

— В АД! — заорал Тремор, питавший слабость к дешевым эффектам, и замахнулся топором. Студенты стали спать еще крепче.

— Что это у тебя такое? Ну-ка, дай посмотреть! — сказала Яся строгим тоном воспитательницы и протянула руку.

И тут случилось чудо: Тремор как-то резко присмирел и безропотно отдал ей “посмотреть” орудие убийства. Яся хладнокровно кинула топор в свободный от студентов угол и повела Тремора в знаменитый общаговский толчок: отмывать от крови и перевязывать вскрытые вены. Тремор заснул прямо у раковины и наутро ничего не помнил. А Яся помирилась с Никитой и заявила, что после “такой достоевщины сам бог велел ехать в Питер”. Они заняли у кого-то денег и отправились в город Раскольникова.

Тремора Никита потом видел еще один раз. Под проливным октябрьским дождем. Тремор, надрываясь и нагибаясь чуть ли не до земли, тащил куда-то маленький пионерский барабан. Седовласый комсомолец совсем ослаб от борьбы с империализмом и бесконечного одиночного запоя. Он шатался от каждой капли, и было такое впечатление, что героический маньяк идет в свое светлое будущее не под дождем, а под градом камней. К тому же злая капиталистическая водка съела у Тремора весь желудок, и комсомолец то и дело падал на колени и блевал кровью. Так он и продирался сквозь тьму и непогоду, в окровавленном плаще и с барабаном наперевес. Как раненый и поседевший в боях призрак юного барабанщика из старых советских сказок.

11

С Рощиным Никита познакомился в Питере. При попытке (удачной) своровать в книжном магазине “Общество спектакля”. Продавцы, увлеченные разгадыванием кроссворда, противоправных действий Никиты не заметили, а Рощин заметил и одобрил. Выйдя вслед за преступником на улицу, университетского вида молодой человек сказал: “Хорошую книжку украли”.

У Рощина, в его двадцать пять лет, была зачаточная лысина, научная степень и полугодовалая дочь Марья Евгеньевна. Марья Евгеньевна уже умела переворачиваться и каталась по кровати, как колобок, а Рощин читал Ги Дебора, любил фильм “Броненосец „Потемкин”” и — под псевдонимом “Ропшин” — печатал в газете “Лимонка” стихи про бомбы.

У Рощина было четыреста часов транса в компьютере и майка с портретом президента Венесуэлы Уго Чавеса, раскуривающего гигантский косяк.

Рощин говорил так: “Мне стыдно быть благополучным, когда в моем родном Коврове люди кошками закусывают. Поэтому я думаю о революции. Иначе я думал бы только о Марье Евгеньевне и круглые сутки слушал транс”.

Никите казалось, что позиция “мне стыдно” характеризует Рощина как классического русского интеллигента. Из тех, что в народ ходили, а не из породы “живаг”, то есть в хорошем смысле этого слова.

Рощин, несмотря на ссылку о хождении в народ, на определение “интеллигент” страшно обижался. Хотя и читал лекции на филфаке.

Когда студентки встречали своего любимого Евгения Евгеньевича на Марсовом поле пьющим пиво в компании нечесаных деятелей сопротивления или на панк-концерте, Рощин искренне смущался и скорбел о своем разрушенном “педагогическом имидже”. А восторгам студенток не было предела.

Культовую фразу Рощина “се ля ви — сказала смерть” студентки задумчиво рисовали на партах. И томно вздыхали. А немногочисленное поголовье филологов мужского пола обычно приписывало рядом другую культовую фразу, принадлежащую перу Сергея Шнурова: “Когда нет денег, нет любви. Такая штука эта се ля ви”. И тоже вздыхали. Подавляя в себе здоровое желание загнуть пару и напиться.

Лекции Евгения Евгеньевича не прогуливал никто. На них приходили даже во время запоев и мировоззренческих кризисов. Которые, как правило, были спровоцированы именно подрывной преподавательской деятельностью Рощина. Никита несколько раз присутствовал на рощинских камланиях. И был свидетелем того, как золотая молодежь, читающая “Ночной дозор” и подпевающая “Фабрике звезд”, утирает слезы, слушая историю про будущего террориста Ивана Каляева, который увидел Бога, стоя по пояс в болоте. Студенты, конечно, не распознавали в лекциях Рощина анонимных цитат из классиков мировой антибуржуазной мысли, но внимали проповедям разинув рты.

“…Выше башни Татлина только Бог. Это Антивавилонская башня. Обратная проекция Вавилона. Так как Вавилон — это разобщение, непонимание, распря, каждый сам за себя, it’s your problem, как говорится. А у Татлина, напротив, — башня Интернационала, то есть это объединение людей поверх языковых и расовых барьеров. Это антипод Вавилонской башни в семантическом плане. А в пространственном ее антипод — это котлован Платонова. Башня, растущая вниз, внутрь земли. Но смысловое напряжение здесь то же, что и у Вавилонской башни: одиночество человека, обрыв коммуникаций, причем не только между людьми, но и между человеком и миром. Между человеком и его собственной жизнью. То есть смерть. Котлован — это большая могила. Символ погребения. Выхолащивания жизни, которая, будучи лишена смысла, превращается в пустую шелуху, хлам и тщету, которые Вощев собирает в свой мешок…”