Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 1 2006)

Цвет лапидарный, как в наборе детских кубиков: желтое, красное, черное, темно-зеленое, и лишь краешек белого неба.

Памятник времени, если не эпохе. Привкус уже не ужаса, но привычного несчастья, оставленности, ставшей нормой. Несомненное достижение русского изобразительного искусства.

Мужчины. “Лёша” (1996, холст, масло, 80ґ60). Серовато-белый фон, белая голова на сутулых, несильных плечах. Веки — белые дольки, шайбочки радужного круга, жесткие палочки носогубных. И как этот незнакомый человек получается таким живым, с сиюминутной стеснительно-радостной улыбкой при жестком наборе лица из палок, шайб, долевидных красных пятен румянца? Тонкая робкая рука срезана краем холста, на ней нет акцента, взгляд наш снова возвращается к лицу. Продуманность вещи зашкаливает за сто процентов, полная “поверка алгеброй” или геометрией. Застенчивая сутулость — от точно найденной дуги плеч, и так вся эта малопостижимая “живая прелесть” конкретного человека переведена в геометрию — и сохранена в живой, горячей целостности.

“Какой добрый человек!” — мысленно воскликнешь, глядя на этот портрет. “Кстати, Коля, а что ты думал о Лёше, когда писал?” — спрашиваю Ватагина. “Ну-у... это — добрый человек”, — отвечает Ватагин.

Николай Ватагин много (а к огорчению некоторых, и слишком много) видит в человеке (см. выше о прожекторе), как вязальным крючком внутреннюю петлю, вытягивает характер, как часы, разбирает сложное устройство головы, уха, торса, особенность повадки, взгляда, уясняет себе эту конструкцию до полной ясности (“очень мужские мозги”), находит каждой детали эквивалент в личном арсенале трубочек, палочек, шайбочек, винтиков и болванок, всего, что он надыбал в своих анатомически-онтологических штудиях.

(Этим разъятием до него занимались уже основательно, не будем увязать в истории искусства ХХ века, и получалось у многих классно, но, препарируя и перестраивая модель, ее единичной неповторимой жизни ей, как правило, не возвращали — не потому что не умели, напротив; но не она интересовала творцов, задачи были другие.) Ватагин, переукомплектовав, собирает заново, и вот что удивительно: часики снова пошли, тикают. И не только энергия холста, цвета, но и энергия персонажа захватывает, заводит зрителя.

Вот сидит мужчина, “лицо кавказской национальности”. Плотный, в светло-сером костюме. Плечи не широкие, но полные, и руки полные, но не накачанные. На синем сочном фоне, абсолютно ровном, гладком, как, впрочем, и всегда у Ватагина, горит кораллово-розовая голова, и в этом густом и холодном синем столько свободного дыхания, что испытываешь настоящую радость. Красные влажные губы, высокий, с металлическим отливом розовый лоб, розовый металлический завиток уха, большие глаза, что называется, навыкате, тяжелые створки век, а в них карие шары, взгляд сосредоточенный, но тупой. На темно-розовой щеке — регулярная рощица щетины, “молодые посадки”, “незеленые насаждения”, лес иголочек отбрасывает тень на жаркую сухую почву щеки. Волевой, но глупый подбородок и шрамик у губы. И галстук — светлый и широкий. Вот тут художник как будто отпускает вожжи, отпускает на волю свое взнузданное самоотверженное внимание и резвится. На галстуке клубятся и тусят вперемежку, но сохраняя изящество и ритм, автомат Калашникова, грудастая томная русалка, ананас, крокодил, яблоко и сердце. Все веселенькое и нежной расцветки, сплошная “allegria de vivir”, как сказали бы веселые испанцы, или полный атас, как сказали бы мы.

Сейчас, когда художника Макса Авадьевича Бирштейна не стало, его портрет (“М. А. Бирштейн в Тарусе”) выглядит как портрет-прощание. Пожилой мужчина ссутулился, угадывается слабость в ногах, но портрет во весь рост; бледно-желтые глаза смотрят куда-то сквозь то, что видят, взгляд очень зрячий, блеклые цвета, как будто жизненные силы и сама жизнь уже иждиваются потихоньку. Но “интеллигентская” белая кепка зажата в руке, но жесткие стрелки на брюках и жесткая линия ширинки. Низкая линия горизонта, отчего весь образ приобретает ренессансную монументальность. Прощание, почтение, но очень сдержанно (sostenuto). О чем это? А о мужественности, о благородстве. По-моему, все мужские портреты Николая Ватагина в конечном счете о мужественности и благородстве и лишь иногда — об их отсутствии. И художник В. Севастьянов (большое темно-желтое луноподобное лицо, глаза — две узкие белые лодочки независимо друг от друга и носа плавают на лице, не встроенные ни в какую конструкцию; напряженные брови и строго параллельные волны морщин на лбу — силится что-то понять сквозь толщу непонимания), и Олег Клинг (пурпурная грань щеки, пурпурные жгуты шейных мышц восходят к голове из выреза черного свитера, пурпурная стрела носа — большая цельность облика и, видимо, самой модели), и Сергей Мелик-Пашаев и другие — это всё Мужчины.

“Чтобы написать портрет, мне необходимо мужчину уважать, а женщиной восхищаться”, — признается Ватагин. Старомодная пылкость? Старомодная правильность? Ага. Уважение, мужество, благородство — “людям со вкусом” режет слух, совсем не в кассу, не в тему, не ко двору и не ко времени и годится разве что для самых плохих сериалов. А Ватагину — побоку, он — “барин”, что ему до хилых реалий, для него-то Норма не теряла свою нормативную привлекательность. Глаз, ум, талант Ватагина насмешливы и ироничны, но изначальная мужская простота, “элементарность”, не разбавленная рефлексией “позднего времени”, мирно покоится себе под культурными слоями (“не взбалтывать!”) и хочет идеала, то есть жаждет героя. И не героя нашего времени, нет, спасибо, Ватагину подавай взаправдашнего. На этот предмет он “прощупывает” каждого портретируемого и с радостью и известной полнотой находит в Комелине. Анатолий Комелин — замечательный скульптор, сосед по Тарусе и друг, чей талант Николай Ватагин также очень почитает, — не раз “появляется” у Ватагина и в живописи, и в скульптуре. Вот деревянный рельеф “Скульптор Комелин”: красный, горячий, атлетический, полный силы торс на фоне горячего синего неба со смешными детскими облаками, черная борода лопатой, хитро врезанный нос, яркий румянец на щеках. Патетика спрятана под веселой иронией, почти шуткой. Глаза вытаращены и задумчивы одновременно, во взгляде — грозная решимость, едва ли не ужас, как перед битвой и подвигом, то самое, что итальянцы, говоря о взгляде “Давида” Микеланджело, его сведенных бровях, или о мечущих молнии взорах кондотьеров, называют “terribilita”. Взгляд настоящего героя.

И деревянная скульптура “Петух” (2001, дерево, тон, 80 см) — пожалуй, о том же. Белый, приятной полноты петух, золотые столбики ног и острые, уподобленные звездам когти и шпоры — это вам не “петушья нога”, а звездная сиятельная поступь. И грудь вперед, и величавость до величественности, одно слово — царь. Царственная мужественность. Напоминает парадные портреты Александра III. Все это опять-таки с иронией и с юмором, а все же и с жарким восхищением.