Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 1 2006)

Женщины. “…а женщиной восхищаться”. А что, что восхищает Ватагина в женщинах? Да сама женская природа, женственностью он восхищается. Феминистки бы его убили. В каждом женском портрете он исследует каждый раз разный, неповторимый тип женственности, особую телесность, повадку, посадку головы, пухлую недлинную ножку, угол ключицы, нерушимую обволакивающую флегматичность, текстуру волос, нежный цилиндр шеи, нервные “испуганные” брови; со всем знанием анатомии переводит все это в свою изобразительную систему. Осваивает. Сходство всегда есть, но иногда такое острое, что как иголочкой кольнет. В этом нет вожделения, но заинтересованный очень мужской взгляд.

А вот “Красная обнаженная”, прекрасный холст, говорит нам о желании, о страсти лишь звучанием красного и густого желтого, их сцеплением. Жар фона и жар темно-золотого тела (“жар соблазна”) гудит ровно, как в топке, черные без зрачков глаза обведены красным, темный омут… И описывать не стоит, здорово, и все тут.

Пушкин. Пушкиниана в московском искусстве — это ведь отдельная песня. Многим еще памятна большая выставка, посвященная Пушкину, прошедшая в выставочном зале на Кузнецком мосту в начале 80-х. Бедный, обожаемый всеми Пушкин сполна натерпелся от влюбленных в него художников, эта любовь воистину “в нем не щадила ничего”. Даже совсем не самый тяжелый случай, скорее наоборот, — большая картина Виктора Попкова “Осенние дожди (Пушкин)” давалась мне, например, с трудом.

Скульптура “Пушкин в Раю” (1995, дерево, тон, 120 см) — не первое изображение Пушкина у Ватагина. Маленький, в черном, наглухо застегнутом сюртучке, он одним из первых появился в плеяде деревянных гениев российской словесности. Был у Николая Ватагина и большой холст с таким же названием. А эта вещь особенная — Пушкин с обнаженным торсом стоит босой, в набедренной повязке Разбойника благоразумного (как того изображает канон). Одна рука согнута в локте, и на ладони сидит красная птичка. Жесткая анатомия торса, ног, отчасти знакомая нам по русской деревянной храмовой скульптуре, жестко прорезаны прямая мышца живота, грудина, икроножные. Очень покатые, но атлетические плечи, и весь он — атлет, но атлет легкий, его деревянное тело бело и чисто. В маленьких руках — и опущенной, с нерешительно-вопросительно развернутой вперед ладонью, и другой, держащей птичку, — смирение. Голова статична, спокойна, правильна, мягкость в надбровных дугах, жестче — у рта. Волосы и бакенбарды рыжеватые, волнисто и плотно облегают аккуратную голову и узкое лицо. Светлые глаза видят невидимое. Смотреть в лицо этого Пушкина мне боязно, я как-то робею, очень высокая нота уже звучит, возможно, так с замиранием сердца слушают меломаны тенора: возьмет, не возьмет, не даст ли “петуха”, не дай Бог?! Но лицо Пушкина спокойное и живое, и во всей этой вещи очень много покоя, нет никакой взвинченности, без которой у нас редко говорят о “высоком”, художник и скульптор не скомпрометировал ни себя, ни тему.

Может быть, вещам значительным и положено пребывать до времени в неторопливой тишине, в данном случае — в тишине ватагинской мастерской, но все-таки странно (или нет?), что эта тихая победа нашего искусства так мало замечена профессиональной, а тем более продвинутой арткритикой. А мы, критика не профессиональная, а так, “на час”, поздравим Николая Ватагина и самих себя с этой вещью и вместе с художником вздохнем о Пушкине, да и о себе: “Разбойника благоразумнаго, во едином часе раеви сподобил еси Господи, и мене древом крестным просвети…”

Автопортрет с женой. В работе “Стрижка” (1992, холст, масло, 140ґ100) сам художник сидит на табурете, а любимая жена Маша — в синем платьице, расческа и ножницы в руках — стрижет его. Полыхает красный фон — бревенчатые стены и пол, холст полон напряжения, и герой наш, совсем голый, задрав ноги на табурет, обхватил колени руками и сгруппировался, как перед прыжком. Молодой воин собирается с силами перед походом или сражением. Белое тело исчерчено линиями мышц и шариками суставов, но выглядит беззащитным, алые губы сжаты, легкий румянец возбуждения на одной щеке, вторая бледна.

Это, конечно, не постриг, но уже и не просто стрижка. В раскрытых остановившихся глазах почти ужас и последняя решимость, та самая “terribilita”. Кажется, вот сейчас достригут, воин опомнится, стряхнет оцепенение — и распрямится, подхватив пращу, оставшуюся за кадром.

Корнилова Екатерина Владимировна — художник. Окончила Московский государственный художественный институт им. Сурикова. Последние персональные выставки — в московском Манеже (2001), в Мадриде и Лозанне (2004). Работы находятся в музеях России, в том числе в Государственной Третьяковской галерее, в Русском музее, в Музее современного искусства в Москве, а также в музеях и частных собраниях других стран. В “Новом мире” дебютировала как рецензент-арткритик (2004, № 6).

1 См. о них “Художественный дневник” Екатерины Корниловой — “Новый мир”, 2004, № 6. (Примеч. ред.)

Лосев Лев Владимирович — поэт, филолог. Родился в 1937 году. Окончил факультет журналистики Ленинградского университета. С 1976 года живет в США. Автор нескольких книг стихов, исследователь творчества И. Бродского, переводчик поэзии К. Кавафиса и др.

Есть слова Мальро, которые не становятся менее верными от зацитированности: “Художник рисует дерево не потому, что увидел дерево, а потому, что видел, как другой художник нарисовал дерево”.

Рейн ходил к художникам, и я таскался за ним на невидимом поводке. Весной 1956 года таинственным и многообещающим было имя — Фальк. По темной лестнице мы поднялись на третий этаж. Фальк был смуглый, подсохший, старый человек с непонятно что означавшей улыбкой. Мы попросили посмотреть его “работы”. Он провел нас в мастерскую.

Холсты стояли, прислоненные к стенам, подрамниками наружу. Рейн попытался повернуть один, но Фальк, неопределенно улыбаясь, не разрешил. Оказалось, что смотреть можно только неоконченную картину на мольберте. Это было тусклое изображение женщины, собственно не картина еще, а подмалевок. Мне показалось, что он покрыт пылью, хотя в темноватой комнате трудно было сказать наверняка. Палитра лежала на стуле рядом с мольбертом. Краски на ней окаменели. Вошла женщина, такая же сухая и смуглая, как муж. Она принесла художнику кушанье — коричневые комья на тарелке. Почему-то сочла нужным нам объяснить: “Рис с грецкими орехами”. Мы уже начали понимать, что художник просто боится случайных посетителей, и пошли прочь.

Спускаясь по лестнице, увидели, что дверь в мастерскую этажом ниже открыта и другой старик, не в пример Фальку плотный и румяный, стоит в передней. По табличке на дверях поняли, что это Павел Варфоломеевич Кузнецов, и попросили разрешения войти. Павел Варфоломеевич собирался уходить, но остался и охотно стал показывать, одно за другим, свои среднеазиатские полотна. Пустыня у Кузнецова была не раскаленным адом, а пространством, где горизонтально жили легкие свежие краски — желтое и голубое главным образом.