Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 1 2009)

“Сегодня почти все симулятивно: язык, речь. Осталось немного бастионов, которые не освоены этими симуляциями, — в том числе боль. — А удовольствие стало полностью симулятивным? — Да”.

Анна Голубкова, Павел Волов. Некоторые итоги издания альманаха “Абзац”. — “Абзац”, 2008, № 4 .

“<...> окончательно стало понятно, что тенденция на расширение круга авторов победила и что „Абзац” по своему составу и общему содержанию приближается к существующим литературным изданиям <...>. Впрочем, к этому также подталкивает и общая литературная ситуация, не способствующая выделению конкретного направления. Различия между авторами, входящими в условно выделенную нами группу, являются на самом деле гораздо более существенными, чем некоторые черты их сходства. Не говоря уже о том, что одной из главных особенностей авторов „поколения 90-х” можно назвать крайний индивидуализм, что, несомненно, дополнительно препятствует созданию любых, даже самых слабоорганизованных, творческих сообществ. В данном контексте возвращение к первоначальной идее ориентации альманаха на узкую группу более или менее эстетически близких авторов приходится, увы, признать бесперспективным. Дальнейшее же развитие в качестве некоторого „более правильного” аналога толстых журналов требует безусловного расширения финансовой базы либо перехода издания на электронные носители”.

Марат Гринберг. Вычитывая Слуцкого. Борис Слуцкий в диалоге с современниками. — “Крещатик”, 2008, № 3 .

“Не преувеличим, сказав, что всем своим творчеством Самойлов спорил со словом Слуцкого, пытаясь перепрыгнуть через голову друга-соперника, уйти из-под влияния того, кто, по его определению, „ходил, рассекая воздух”...”

Виолетта Гудкова. Когда отшумели споры: булгаковедение последнего десятилетия. — “Новое литературное обозрение”, 2008, № 91 .

“Прежде всего — контекст победил текст, перипетии биографии заслонили творчество [Булгакова]. Мистицизм и гламурность современного общества соединились с парапсихологией и экстрасенсами, образуя новый фон. „Мастер и Маргарита” утвердился в массовом паралитературоведении как „эзотерический” сакральный роман с системой тайнописи. <...> Приходится признать: широко открыли двери дилетантам сами профессионалы, не считавшие необходимым систематически рецензировать публикации о писателе, очищая поле от сорняков”.

Григорий Дашевский. Признак как призрак. — “Коммерсантъ/ Weekend ”, 2008, № 37, 26 сентября .

“Человек, пишущий стихи, обычно и сам поэтом не представляется, и чувствует себя неловко, если его так представляют другие. <...> Называя свои занятия, люди сообщают нам: вот каково мое место в мире. Назвав же себя поэтом, человек либо сообщит нам, что у него этого места нет, либо что он живет в исчезнувшем мире. Поэтом можно быть только по отношению к своим стихам, но не по отношению к миру. Так мы давно уже привыкли считать, но Андрей Родионов в новой книге стихов „Люди безнадежно устаревших профессий” („Новое литературное обозрение”, 2008) говорит о мире, в котором роль „поэта” уже не отличается от других ролей — не потому, что переменился поэт, а потому, что переменился мир. <...> В этом мире, в котором и о котором написаны стихи Родионова, все люди оказались и в том же состоянии, и в том же положении, что и поэт: у всех нет места в мире, названия всех занятий и ролей — не только „устаревших”, но и самых современных вроде „менеджера” и самых вечных вроде „отверженного любовника” — звучат одинаково неловко или нелепо. Звание „поэт” снова становится в ряд других званий — не потому, что избавилось от своей неуместности и нелепости, а потому, что неуместны и нелепы стали все роли и звания”.

Девяностолетие Александра Галича. — “ OpenSpace ”, 2008, 19 октября .

Говорит Сергей Гандлевский: “<...> воскрешение Галича возможно, ведь воскресает же сейчас в стихах некоторых молодых поэтов ранний Маяковский, с поэтикой которого, казалось, русская поэзия рассталась раз и навсегда. <...> Галич — и как поэт, и как легенда — был одним из кумиров моей молодости. Сложился я и по-человечески, и литературно в 1970-е, в самое что ни на есть советское время. И Галич, скорее всего, смолоду вошел в культурный состав моей крови”.

Говорит Тимур Кибиров: “Думаю, в теперешних моих сочинениях непосредственное влияние Галича не слишком заметно. В свое время он был для меня необыкновенно важен, наверное, без его текстов я был бы каким-нибудь другим литератором”.

Екатерина Деготь. С любопытством и надеждой. — “Ведомости — Пятница”, 2008, № 36, 3 октября .

“Россия является оригинальной маргинальной провинцией Европы, которая интересна не собственным культурным производством, но весьма странным прочтением западных идей, прежде всего их радикализацией. Русская культура — это культура неправильного чтения. К таким ее гениальным культурным продуктам радикального чтения относится русская икона, русский роман, русский коммунизм. Да и абстракция Кандинского родилась из того, что он „неправильно” (поставив набок) увидел вполне реалистическую картину. Картина была его собственная, но изобрели-то реалистическую живопись отнюдь не в России. Потенциал такого культурного хода отнюдь не исчерпан. Но для этого нужны две вещи: хорошее знание западного продукта и смелость его переиначить. Для первого нужно время, не занятое погоней за коротким рублем. Для второго — достоинство, не отвлекающееся на утомительный подъем с каких-то там колен, на которые никто нас пока не сажал. Такое достоинство дается только тем, кто осознал благотворную ничтожность своей мировой роли и, следовательно, свободу”.

Андрей Дударев. “Экзорцист русской души”: христианское служение А. И. Солженицына. — “Сибирские огни”, Новосибирск, 2008, № 10.

“То, что в ХХ веке над церковью происходил Суд Божий, знаменуя завершение „Константиновской” эпохи в истории Церкви, многими еще не понято. Исследование жизни и творчества А. И. Солженицына дает нам возможность сделать дополнительные акценты в осмыслении этого”.

Александр Жолковский: виньетка не просто байка — это литературный факт. Беседу ведет Михаил Эдельштейн. — “Лехаим”, 2008, № 9, сентябрь .

“<...> я довольно поздно узнал сочинения Ходасевича и очень полюбил и его стихи, и его критику, и мемуары. В какой-то момент я стал про него что-то писать, а начав писать, заодно почитал его биографию и установил, что он до известной степени еврей. Что меня, надо сказать, огорчило. <...> Есть такое вечное еврейское желание выйти из гетто. Ты полюбил кого-то иного, вышел из гетто — и вдруг объект твоей страсти оказывается евреем, и ты снова обнаруживаешь себя в гетто. Обидное ощущение, схожее с пушкинским из „Путешествия в Арзрум”: „Добрый конь вынес меня на турецкий берег — но этот берег был уже завоеван: я все еще находился в России”...”