Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 1 2010)

Или когда все достают из корзины линзы, выстраиваются в ряд и приближают линзы к лицу: то ли для того, чтобы приблизить Москву, то ли для того, чтобы раздуть собственную значимость…

Или же когда все выстраиваются между дуэлянтами, голова к голове, замыкая траекторию возможного полета пули от человека и до человека…

Или же когда, во время одного из самых важнейших монологов, в правой стороне сцены, где каждое слово кажется символически значимым, затевают у левой стены возню — кто выше закинет ногу, мелом отмечая, кому это удалось топнуть лучше…

Ну да, здесь все происходит одномоментно, из-за чего на сцене — постоянный хаос, за которым сложно уследить (все несимметрично развивают свои — каждый свою — партии), сочетая метафоричность и буквализм, буффонаду и психологическую достоверность.

А еще по залу бродят музыканты, время от времени издавая протяжные, меланхолические звуки — то кларнетом справа, то трубой слева, а то, фронтально, аккордеоном, из-за чего к финалу ждешь постепенного складывания ансамбля в оркестр и звучания в унисон.

Но этого не происходит — как, музыканты, ни садитесь: повторюсь, здесь всяк — сам по себе, а дудки тонут в одной и той же фортепианной партии, постоянно обваливающейся откуда-то сверху: минималистически однообразное повторение минорного пассажа нагнетает и разгоняет без того распухшую суггестию до предельной зубной боли…

Монологи, разбивающиеся о пустоту, отлетают и начинают звучать со стороны, усиленные динамиками или же записанные на отдельную пленку.

Ну да, а вот вам, нате, еще одна степень отчуждения текста от текста, пьесы от постмортального, постапокалиптического существования, когда оказывается, что слова не важны: так атмосферные явления и осадки побеждают литературу и литературщину, превращая спектакль то ли в инсталляцию с живыми людьми, то ли в перформанс, дергаемый за ниточки. То ли в contemporary dance.

Нечто схожее режиссер Могучий делал в постановках по прозе Саши Соколова, выстраивая многослойный, многоступенчатый мир, где визуальное важнее и выразительнее звучащего.

Здесь же нарастающий хаос существования «Трех сестер» маркирует мусор. Солёный колет каблуком грецкие орехи, они хрустят под ногами.

С мокрых книг и с шинели капает вода. С импровизированного стола, сочиненного из покрывала, которое со всех сторон поддерживают участники пикника (на столе, как и положено, чашки, крынка), сочится молоко.

В связку стаканов с чаем все по очереди начинают кидать сахар — точно блинчики в воду, из-за чего, понятное дело, рафинад щедро рассыпается по сцене, затем хрустит песком на зубах.

Вот и воск капает со свечей, сожженный пергамент не попадает в ведро, а рюмка водки, брошенная в угол, рассыпается миллионом мелких осколков: фактуры, шорохи и вскрики, скрипы и лязги складываются в партитуру, поглощаемую фортепианными трелями точно так же, как море съедает всю жизнь на пляже в часы прилива, спастись от которого нет никакой возможности…

Причем внутри морской толщи — тишина и покой, если бы не эти точки бифуркации, вспарывающие подспудное течение реальности. По заданию режиссера персонажи все время пытаются сложиться в многоголовые тела.

И таким образом, вероятно, противостоять холодному космическому облучению и тотальной деструкции. Они затевают игры и хороводы, а импровизированный стол, существующий только до тех пор, пока все, плечом к плечу, держат его со всех сторон, пускается в путешествие вокруг сцены. Его несут, мимо реквизита и антуража, против часовой стрелки, чтобы чуть позже закружиться в общем танце или выстроиться в цепочку.

Есть коллективные тела, а есть протагонисты, что, подобно спутникам или осколкам спутников, кружатся вокруг тела-без-органов, то к ним притягиваясь, а то отталкиваясь и искажая собственные орбиты.

Кстати, про орбиты. По центру сцены висит растяжка из веревок, похожая на цирковую сбрую. На ней еще книги и тряпки сохнут (их затем уберут), посредине — качели, на которых, болтая ногами, обнимаются сестры.

Так вот, эти канаты тоже не выдерживают напряжения, один из них обрывается. От напряжения или тотальной неустойчивости, которую Андрей пытается преодолеть, прибивая гвоздями к полу предметы разной степени необходимости.

Затем Маша пытается прибить Вершинина к полу все теми же гвоздями, распинает полы его шинели, но все тщетно, тщетно: быть сему месту пусту.

При этом погорельцы горланят на непонятном языке, утрированно коверкая привычные русские имена и название нашей столицы, в которую так стремились попасть. И вот они сюда попали и вышли, гости Москвы, к самым что ни на есть москвичам, которые прекрасно знают, что этот мегаполис уже давно не предназначен к нормальной жизни, вреден для здоровья.

И тогда к чему вообще это все?

2. «Чайка». Балет Джона Ноймайера на музыку Д. Шостаковича, И. Гленни, П. Чайковского и А. Скрябина в Музыкальном театре им. К. Станиславского и В. Немировича-Данченко

Главным героем балета, придуманного Джоном Ноймайером по пьесе Чехова «Чайка», оказывается Шостакович, музыку которого (вместе со скрябинским ноктюрном, фортепианным «Декабрем» из «Детского альбома» Чайковского и опусом Ивлина Гленни «Shadow behind the Iron Sun» — под него на дощатой сцене происходит демонстрация «новых форм») хореограф использовал, чтобы перевести мир драматической пьесы в танцевальный спектакль.

Большая часть балета идет под куски из последней, прощальной Пятнадцатой симфонии Шостаковича, а также под почти целиком исполненную камерную симфонию для струнных, сделанную Рудольфом Баршаем на материале Восьмого струнного квартета. Для сцен в кабаре, куда танцовщицей в перьях и в парике попадает Нина Заречная, из начала второго акта взяли переоркестрованные куски оперетты «Москва, Черемушки».

Музыку Шостаковича играет оркестр, тогда как все прочие куски звучат в записи, создавая перепад восприятия и задавая ему многослойность, — кажется, «Чайка» Ноймайера больше всего озадачена этой сложностью собственного устройства. Из-за чего она и превращается в балет о балете.

Нина (Валерия Муханова), влюбившаяся в Тригорина (Виктор Дик), танцует в мюзик-холле — Ноймайер перенес всю проблематику чеховской пьесы, связанную с искусством (литература и драма), в балетную плоскость.

Аркадина (Оксана Кузьменко) у него — этуаль традиционного направления, Тригорин — хореограф, ну а Треплев (Дмитрий Хамзин), требующий новых форм, — авангардист-новатор, пытающийся обучить Нину угловатым, нелинейным движениям.