Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 1 2011)

Ответное письмо Чуковского неизвестно, но, судя по другому его письму — А. В. Руманову, директору «Нивы» и члену совета директоров издательства

«А. Ф. Маркс», гумилевский «Мик» был принят как «подходящий под требования». Чуковский заверял Руманова (в том же октябре 1916 г.), что среди заготовленных для задуманного журнала вещей — рисунков Ре-Ми к «Крокодилу», заставок Чехонина, стихов Саши Черного, сказки Тэффи, рассказов Шмелева и А. Н. Толстого — «есть у меня поэма Гумилева отличная — но иллюстрировать ее нужно месяца два» [19] . Более того, поэма была набрана и планировалась в четвертый номер журнала, что засвидетельствовано корректурными гранками, попавшими впоследствии к Г. П. Струве: «На первой из девяти гранок — штемпель издательского товарищества „А. Ф. Маркс” с датой „10 ФЕВР. 1917”. Справа сбоку — штемпель издательского товарищества „Нива” и под ним от руки надпись „№ 4. Для детей. 9 гранок”» [20] .

Журнал «Для детей» постигла странная судьба: он просуществовал ровно год — с января по декабрь 1917 года,— и двенадцать его номеров распределились между тремя режимами, сменявшими друг друга на протяжении года. Начавшийся при самодержавии, журнал продолжился при Временном правительстве и закончился при советской власти. В каждом из его двенадцати номеров, частями, продолжавшими друг друга, на манер романа-фельетона, Чуковский публиковал своего «Крокодила». Но ни в четвертом номере, указанном на гранках набора поэмы, ни в каком-либо другом гумилевский «Мик» не был напечатан.

Едва ли причиной этого был долгий срок изготовления иллюстраций. Четвертый номер журнала отделен от письма Чуковского Руманову, где «Мик» назван «отличной поэмой», не двумя месяцами, будто бы необходимыми для иллюстрирования, а полугодом. И случайно ли фрагмент «Крокодила» («подача» на языке современной журналистики), помещенный в четвертом номере, самый короткий — просто-таки загадочно короткий — из всех? Нет ли за этим казусом каких-то событий, нам неизвестных, но относящихся к нашей теме?

И все же гумилевский «Мик» в журнал «Для детей» попал. Косвенно, отраженно, но все-таки попал. В многосоставной пестрой ткани «Крокодила», среди оглушительной множественности его «реминисценций» и «аллюзий», способной озадачить присяжного постмодерниста, среди полупародийных или вовсе пародийных всплесков, иронического подмигивания в сторону чужих текстов, вдруг зазвучали строфы, явственно апеллирующие к гумилевской поэме. Быть может, не лишено смысла то обстоятельство, что появился этот отзвук «Мика» во второй части «Крокодила», написанной летом 1917-го и опубликованной в «Для детей» много спустя после четвертого номера.

В этой части Крокодил Крокодилович, благополучно вернувшийся в Африку из Петрограда, оделил подарками своих малолетних крокодильчиков, разрешил несколько педагогических моментов, насладился семейной идиллией и принял высоких гостей — царя-гиппопотама с его зоологической свитой. Все это у Чуковского — с иронией, порой благодушной, порой издевательской. И вдруг — резкий перелом: в ответ на просьбу ублаготворенного лакомствами гиппопотама рассказать «о тех медовых пирогах, / О куличах и калачах, / Что кушал ты в чужом краю» [21] , Крокодил Крокодилович (так нелогично!) произносит длиннейший, более чем на 60 стихотворных строк, трагический монолог о мучениях зверей в петроградском зоопарке. В «Крокодиле» нет другого столь же обширного риторического фрагмента, тормозящего действие этой стремительной сказки. Юмор исчезает, а ирония, если она и сохраняется, пародийно оттеняет перенасыщенный пафос монолога. Патетический Крокодилов монолог так же мало похож на Чуковского, как основательно близок к Гумилеву — именно к «Мику».

В «Мике» читаем:

…Он встал,

Подумал и загрохотал:

«Эй, носороги, эй, слоны,

И все, что злобны и сильны,

От пастбища и от пруда

Спешите, буйные, сюда.

Ого-го-го, ого-го-го!

Да не щадите никого!»

..........................

И павиан, прервав содом,

Утершись, тихо затянул:

«За этою горой есть дом,

И в нем живет мой сын в плену.

Я видел, как он грыз орех,

В сторонке сидя ото всех…» [22]

Ситуацию этой сцены, ее ритм и образы предлагается сравнить со следующими местами монолога Крокодила (для удобства сравнения сделана небольшая перестановка, и фрагменты монолога приводятся не в той последовательности, в какой они располагаются в сказке Чуковского):

И встал печальный Крокодил

И медленно заговорил…

Вы так могучи, так сильны —

Удавы, буйволы, слоны…

Вставай же, сонное зверье!

Покинь же логово свое!

Вонзи в жестокого врага

Клыки и когти и рога!

Там под бичами сторожей

Немало мучится зверей:

Они стенают и зовут

И цепи тяжкие грызут…

Вы помните, меж нами жил

Один веселый крокодил…

Он мой племянник. Я его

Любил, как сына своего…

Пародируемый текст и пародия связаны друг с другом развитой системой перифраз, почти цитат и, кроме того, «общим знаменателем» — лермонтовским «Мцыри», поскольку свою африканскую поэму Гумилев осуществил в ритмике и строфике поэмы Лермонтова о героическом бегстве . Романтический ореол «Мцыри» мерцает вокруг «Мика». (Обратим внимание: «Мцыри» вспоминается в момент бегства другому юному искателю экзотических приключений — герою рассказа А. Серафимовича «Беглец»; ассоциация, очевидно, неслучайная.)

Соотнесенность поэм Гумилева и Лермонтова была замечена и по-разному оценена современниками. Р. В. Иванов-Разумник, например, не без едкости уверял, что «Мик» — всего лишь беззаконное соединение «Мцыри» с «Максом и Морицем» [23] . Соединить «Мцыри» с «Максом и Морицем», Лермонтова с Вильгельмом Бушем, — значит, по сути, снизить высокую героику до мещанской склоки, подменить романтическое единоборство инфантильной преглуповатой потасовкой, придать героическому эпосу пародийные черты и тем самым дисквалифицировать его. Включив слегка перефразированные строфы «Мика» в принципиально отличный контекст своего «Крокодила» (и едва ли не только этим создав эффект пародии), Чуковский высказал на языке сказки ту же — во всяком случае, чрезвычайно близкую — мысль, что Иванов-Разумник на языке критической статьи.

Впоследствии, когда «Крокодил» Чуковского стал объектом «педагогической» критики — административной критики на уничтожение, — именно «гумилевский» фрагмент оказался в центре ее злобного внимания, но — в качестве «лермонтовского». В нападках на «Крокодил» Гумилев не был «прочитан» или, по крайней мере, назван — ни в грубых инвективах Крупской, ни в деликатном заступничестве Горького [24] .