Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 4 2011)

Артем: — Мы, Инна, здесь по делу.

Батя: — Дело делом. Но не с порога же… Артем Константинович! Посидите и выпейте с нами. Я ведь тоже гость и тоже с дороги.

Батя выпил: — Ух, вкусно!.. А где юное племя?.. Я все думал — ну кому? Кому пить шампанское? Целый ящик!.. А вот и люди вокруг!

Инна: — Артем, тебя пригласили.

Артем уже свободно, без излишней ломки садится за стол. С простецкой присказкой: — Ну, кому выпить и с кем выпить — у воронежских такой проблемы не бывает.

Инна, с иронией: — Неужели народ пьет?

Артем: — Случается.

Инна: — Я, Артем, в том смысле — как правильнее?.. Народ пьет? Или население пьет?

Артем: — Помню твои подначки. Смейся, смейся!.. А о моем различении “народа” и “населения” уже опять в газетах заговорили. Вспомнили и вдруг… Не только о моей атаке на цензуру.

— А ссылаются?

— На автора?.. Не всегда. Но в наши дни автор не капризен. Хоть как, а пусть цитируют!

У Бати в руках заплясала вторая бутылка:

— Раз уж мы вынуждены скоротать вечер вместе, давайте этому вечеру радоваться. А иначе, как любит повторять мой шепчущий сибирский друг Буянов… невстреча!

Артем: — Красивое слово.

Сочный звук вылетевшей пробки. Хлоп-п!..

Артем: — О!.. Альбом с Кандинским… Недавний?!

Инна: — Сергей Сергеич привез Ольге.

Артем рассматривает: — Издалека альбомчик… Издательство маленькое, но известное.

А Батя уже сворачивает разговор в крутую колею прошлых лет. Как у многих мятых жизнью и бывалых, в голове у него (у них!) горькая и стойкая ассоциативная связь. Выпили — и сразу о “колючке”, о двухъярусных, о жестких нашенских нарах.

— …Когда у зэков начиналась драка, мой филолог — сами зэки потом рассказывали — стоял, не убоясь и не убегая. Бледный-бледный. Но вялую грудь вперед — и нашептывал строчки…

— Неужели Ахматову?

— Нет, нет. Когда уже позже… много позже… я спрашивал — мой Буянов объяснил, что причина не обязательно в Ахматовой. Причина не обязательно в стихах. Причина в том, что, когда ты что-то себе шепчешь, ты — другой. Ты шепчешь — и ты уже другой… И тебя уже не напугать никому… “Как молитва, что ли?” — поинтересовался я, а туманный Буянов и мне прямо в ухо зашептал — шу-шу-шу-шу.

Артем: — Кажется, я понимаю. Зэки боялись любой молитвы.

— Урки?

Артем: — Примитивные люди считают чужую молитву за оберег, за заклинание, даже за проклятье.

Ольга: — Тоже страх?

Артем: — Страх. Который они скрывают.

Батя: — Могу согласиться… Однако мой Буянов объяснял по-другому. Объяснение, конечно, туманное. Филолог!.. Мол, когда шепчешь, губы твои шевелятся и ты как будто сосешь молоко матери… И мать тебя в обиду не даст… Эти урки, эти скоты, они именно про кормящую мать в его невнятном шепоте слышали…

Артем оформляет фразу: — Мать умерла, а урки слышали ее неумершую силу.

— Да… У каждого мать. И лагерный урка чувствовал силу чужого защищенного шептанья. И не убивал его. Говорили — иди, ступай, чисти сортир… Но не убивали. И тихий Буянов шел чистить сортир и только тут осознавал, что губы плывут в движении. Что он все еще шепчет и шепчет какие-то строки….

Инна: — А можно, я тоже напущу тумана, но вполне-вполне прозрачного. Я предлагаю выпить за еще одного филолога. За тебя, Артемчик. За вас, Артем… За годовщину вашей знаменитой речи. За ваш нынешний приезд в Москву.

Артем: — Прекрасный туман.

Привстав с бутылкой в руках, Батя наливает Артему подчеркнуто аккуратно и уважительно.

А когда под звучный хлопок взлетает пробка очередного шампанского, Ольга, расслабившись и помягчев, произносит негромко:

— Прекрасный туман. Прекрасная несвадьба.

*

— За мой приезд… Это приятно услышать… Спасибо.

Соскучившийся по общению, по ласковому московскому говору, Артем заметно воодушевился:

— Да, да, Ольга… Ты же помнишь… Мне было тяжело, когда я уехал. Меня разгромили. Меня обесчестили. Я уехал, удрал… Всего лишь один год. Но как мучительно тянулись в провинции эти двенадцать месяцев. Однако же я честно трудился. Учительствовал. Учил литературе… В обычной школе… В области. В настоящей воронежской глубинке… И вдруг мне из Москвы напомнили — ведь ровно год, как я выступал о цензуре… Ольга! Ты рада, что я приехал?

Душа его взволнована, затрепетала. Душа не хочет смирения. Зачем душе так сразу назад? Зачем спешить с возвращением в унылые берега провинциальной жизни.

— Я рада, Артем.

— Меня опять цитируют. Пока что понемногу… В газетах… Нет-нет и мелькнет… Константа то! Константа се! В основном про Речь о цензуре… Ее помнят… Ольга. У меня, конечно, были ошибки. Но был же, как оказалось, и кое-какой вклад.

— Я рада за тебя, Артем.

Так остро напомнили ему былое! Конечно, и шампанское. Благородное вино свое дело знает.

— Вот послушай. Из газеты. “И хотя его мысли о народе и населении оказались надуманными…” Так-так… Пропустим… “У каждого деятеля найдется в голове свой сор… свой мусор…” Пропустим… Вот, вот оно! “Однако цензуры нет. Во всяком случае, у нас. Цензура мертва. И нельзя отрицать яркую, ярчайшую заслугу Артема Константы… Мы помним его речь. Тот жаркий июль…”

Артем вскочил с места, быстро прошел к стене.

Там меж углом и подвальным псевдоокном яркокрасочный вызревший Кандинский… Там Артем остановился. Замер. На небольшом пятачке от и до.

— Друзья! Только не смейтесь!.. Это пространство, этот пятачок пола — святое. Эти тусклые крашеные доски — святое. Я здесь вытаптывал пыль! Туда-сюда… Прежде чем вспыхнула мысль о цензуре... Я словно бы мерил и мерил шагами неподдающуюся мысль. Иногда инерцией слепых шагов меня заносило — аж туда! — аж до той большой картины “Акварель-1916”.

Инна, негромко, сестре: — Иногда его заносило еще дальше — аж до твоей постели.

Ольга: — Не мешай. Он вспоминает только важное.

*

Слышен деликатный (за столом, сидя) храп Бати. Шампанское!.. Ну разумеется!.. Старого человека, уставшего, обмякшего с дороги и уже клевавшего носом, сморило.

В полусне он нет-нет и бормочет:

— Отсидел десятку… Такой тихий-тихий… Кашлял.

И снова ненавязчивым шумком его легкое стариковское прихрапыванье.

Вышел из глубины комнат Коля Угрюмцев с мотком проводов и с парой настенных розеток.