Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 5 2005)

— Не якай!.. — сердится мать. — Надоели твои истории… Возьми лучше котенка.

Никиша останавливается, берет на руки полосатого Тиграшку. Узнав, как его зовут, говорит:

— Надо было назвать его правильно — Тигр! Танк был такой. Изобретатель Хвердинанд Порше — я в книге об ём читал. Он в своем танке погиб во время испытательного боя.

— Пошел ты со своим танком куда подальше… Берешь котенка или нет?

— Нет, я к Сапрону иду, самогонку пить. Он из школы ноня пришел дюже разволнованный. Плача. Пригласил мине самогонку пить. Авось успокоимси…

— Лучше бы я их закопала! — в сердцах восклицает мать. — Пока слепые, надо закапывать…

Никиша грозит матери бледным трясущимся пальцем — никого нельзя в землю неволей пхать!..

— Вы же с Сапроном обычно Девятого мая напиваетесь… — говорит мать. — А сегодня, значит, приспичило?

— В мае сама собою, а ноня ишшо… — бормочет дезертир. — Сапрон в школе девушку повешенную видел и дюже расстроилси. По чуток выпьем, о войне побалакаем…

Дезертир весело машет руками. На фоне неба с редкими облачками он кажется чуть ли не великаном. Котята испуганно смотрят на старика, стиснувшего Тиграшку, жмутся к Мите. Мальчик наклоняется, гладит пушистые, нагретые солнцем спинки. Из-за сарая выходит кошка, круглые глаза ее сердито смотрят на старика. Никиша торопливо отпускает Тиграшку на траву, идет по тропинке, где в зарослях виднеется дом Сапрона.

ПОБЕДИТЕЛЬ

Два старика сидят за столом. Один седой, великанского роста, другой маленький, лысый, почти карлик — ноги свешиваются с табурета.

Сапрон отдыхает после похода в школу. Стадо гоняет подменный пастух.

Наклонив отяжелевшую голову, ветеран вспоминал, как в мае сорок пятого шел по Берлину вслед за полевой кухней, к которой был прикреплен в качестве помощника повара. Лошадь Маня везла на колесах походную кухню, в котле на ходу варилась пища, из маленькой трубы вился дымок. Маня вздымала раненые, в шрамах, бока, тюкала по брусчатке стертыми подковами, высекающими искры. Привыкшая к грунтовым дорогам, лошадь оскользалась на выпуклых камнях мостовой и, как пьяная, заваливалась набок, выворачивая с хрустом оглобли.

Повар, сидевший на облучке, надувался всем своим красным лицом, рот его недоуменно приоткрывался, жидкие усы еще сильнее отвисали. Сапрон, шедший рядом, поддерживал оглоблю, устанавливая лошадь в походное положение. Маня любила Сапрона. Он косил для нее по иноземным опушкам сено, подкармливал хлебом из пайка. Маня с благодарностью поглядывала на него слезящимся раненым глазом, из которого недавно вынули осколок. Глаз ослеп, повару приходилось подправлять движение животного — он резко дергал левой вожжой: иди прямо, черт глупая!

Маня дергала контуженой головой, бормотала что-то отвислыми губами, горевала о сыне-жеребенке, погибшем в уличном бою…

Никиша завидует Сапрону: накосить для лошади сена и он бы тоже смог, а помешивать картошку в котле деревянной лопаткой и вовсе благородное дело. Какая же тут война?

Сапрон возмущается: а где же я, по-твоему, был? У меня за спиной винтовка была, штык надраен до невозможной сиятельности… А до этого в разведке служил целых три года, языков десятками брал. Это уже апосля из-за разлада нервов был списан на кухню… В штыковую всегда добровольцем ходил, хоть повар и отговаривал — я помогал ему хорошо…

Маня слабела с каждым днем, Берлин был ее последним взятым городом, а дальше известное дело — на суп в котел, который она провезла через всю Европу… Сапрон бил кулаком по столу, плакал по Мане как по старой фронтовой подруге.

— Кобыла тоже страдала от нервного устройства… — наливал Никише повторительную стопку. — Когда мы ее забили и разделали на мясо, то после варки его даже солдаты не смогли съесть молодыми зубами — такое оно было жилистое и твердое. А еще осколки в нем попадались, один солдатик даже зуб сломал… Некоторые бойцы ели и плакали — они вместе с Маней пол-Европы прошли!

— Ты был тама, у Берлини! — хлюпает носом дезертир. — Надо Грепе своей приказать, чтоб каши пшенной сварила да крансервами магазинными заправила — я тоже кушать хочу как победитель! Чтоб кашу глотать не жевавши, с солдатским аппетитом. Знай, Сапрон, сердце мое на тонких храбрых ножках шагало рядом с тобой и кобылой Маней по Берлину!..

Сапрон налил по третьей. Сам он стремительно пьянел. Внезапно затрясся от гнева и, наклонясь, заорал в крохотное, будто мхом поросшее личико:

— Я не какой-то червяк тыловой! Мне война вставила больную душу. Тебе этого не понять… — Сапрон презрительно взмахивал черной от пастушеского загара ладонью, которая до сих пор имела боевой навес.

— Чаво ж тут понимать? — Маленький гость благодушно щурился, жевал былинку лука. На подбородке его пузырилась зелень, глаза утопали в комках морщинистой кожи. Кустики бровей — словно полынь на деревенских буграх.

Гудит ламповый телевизор, на экране мутное изображение. Неизвестные ораторы говорят о реформах, фигуры трясутся от технической неисправности.

— Об чем они балакают? — Дезертир приставляет к уху ладонь, встает, покачиваясь, с табурета, подходит к экрану, тычет в стекло трясущимся пальцем, словно хочет выковырнуть пару забавных человечков и посадить их в карман затасканного офицерского френча.

— Добавь самогоночки, Мавруш! — просит Сапрон добрейшим голосом, который у него прорезается в такие особенные моменты, постукивает тяжелыми, как болты, пальцами по столу, горбатится по старой “лазутчиковой” привычке. — Я — разведчик! — восклицает он. — Я все вижу наскрозь…

Мавра, задремавшая было на скамье, испуганно всплескивает руками:

— Игдешь я табе чаво найду?

— Иди, иди… — поторапливает Сапрон.

Старуха, будто спросонок, тыркается в дверь, привычно спотыкается о порог, ворчит. Опять в доме беспорядок: телевизор дребезжит, воняет горящим нутром, Сапрон рычит словно “сумасходнай”, Никиша скулит, завидев по телевизору военное кавказское действие.

Погремев посудой в сенях, бабка возвращается, несет перед собой литровую банку с жидкостью. Самогонка мутная, с белесыми хлопьями.

Сапрон недолго думая наполнил большие стаканы доверху. Не дожидаясь, пока Никиша пришкандыбает к столу, выпил свою порцию, выдохнул горячий спиртовой воздух. Старуха отвернулась от перегара, замахала ладонью — как от идола пахня!

Она теребит Никишу за рукав, чувствуя горячую кость дезертира. Жалуется на Сапрона, решившего помереть “бусурманским способом”. Старый дурак червей боится — они, дескать, покойников в земле “точють”. Поэтому наказывал на кладбище себя ни в коем разе не хоронить, заготовил в саду поленницу дров, установил на ней просмоленный гроб, прикрыл от дождя “целлохвановой” пленкой. И строго-настрого, под расписку, приказал после его смерти сжечь тело на этом костре…